Город мой

...У тебя -
ни взморий знаменитых,
ситцевое небо над тобой.
Ты стоишь на скалах, на граните,
на железных рудах,
город мой.

Выросший на злых варнацких тропах,
ты был нужен очень в годы бед.
Сколько раз чванливая Европа,
унижаясь, кланялась тебе!

Вечный горщик,
горновой, старатель,
задымив скупого неба синь,
рельсы, сохи, крестики, лопаты
поставлял ты для Всея Руси.

Вписанный неброскими штрихами
в многогорбье гор и шарь лесой,
ты глядишь на старые шиханы
многотрубьем строгих корпусов.

Сталь твоя уходит на орбиту,
ледокол в твою броню одет.
Чувствуется что-то от гранита
в каждодневной огненной страде.

С поперечным - встречным –
не любезен.
Другу – другом.
Недругу – врагом.
Кованое чистое железо
говорит суровым языком.

Горбатый мост

На железных опорах повиснув,
кинув тени плетеный фасон,
работящим большим коромыслом
поднимает полгорода он.

До костей сквозняками продутый,
паровозным дыханьем облит,
кто б ни шел по нему, почему-то
на пролетах его постоит.

Постоит, словно что-то припомнит,
словно что-то вдохнет через верх.
Не его ли окликнула домна?
Не зовет ли мартеновский цех?

За мгновение – хочешь не хочешь –
раскрывается подлинный смысл:
если встал, то, конечно, рабочий,
сталевар, горновой, металлист.

Здесь не встанет никто понарошку
на виду у бессонных горнил.
И проносятся мелким горошком,
что боятся коснуться перил.

Работяга, с гремящим настилом,
с заводским запашком у лица,
точно он – проходная Тагила,
где берут на проверку сердца.

Береза

Судьба пощадила березу.
Когда уничтожили двор,
не тронул ее ни бульдозер,
ни плотника острый топор.

Прошла сквозь строительный гомон
и стала в конце перемен,
как памятник бывшему дому,
в квадрате из новеньких стен.

Живет, словно в каменной бездне,
и тянутся, тянутся к ней
шестнадцать открытых подъездов
и тысячи новых людей.

Невольно береза в накладе –
такая оказана честь:
спешит ее каждый погладить,
потрогать, попробовать влезть.

Гремит устарелое танго,
гитары бубнят на заре,
стоит обязательной штангой
в футбольной ребячьей игре.

Привяжут веревки с бельишком,
листок оборвут, не стыдясь,
под нею – сраженья в картишки
и ругани пьяная вязь.

Не выйдешь в открытые арки,
меж стен не отыщешь проход.
А дворик – ни елки, ни палки,
крапива – и та не растет.

К ней поздно приходят рассветы
и редко когда – тишина...
А вдруг как не выдержит это,
возьмет и засохнет она?

Леба

Ей каждый шаг дается с боем,
и только в редком омутке
она старательской слезою
на золотом лежит песке.

И снова – мели, перекаты,
ступени каменных блокад,
и лиственницы в два охвата,
как конвоиры, по бокам.

Здесь в старину, где галькой круто
посолен берега излом,
фартило бешено кому-то,
кому-то горько не везло.

Но нет старателей в помине,
не режет золотишком глаз,
забиты шурфы вязкой глиной,
закрыл тропинки верболаз.

Под высветленным строгим небом
сквозь буреломы и века
идет незамутненной Леба,
с нерусским именем река.

Путь к океану ищут воды
сквозь лес и горный окоем.
В ней что-то явно от народа,
или в народе – от нее.

* * *

Мы смотрим на небо украдкой.
Дымим беспощадно махрой.
Не в полном составе девятки
Вернулись с заданья домой.

Потери,
потери,
потери.
Нас каждого смерть сторожит.
Живые обязаны верить.
Живые обязаны жить.

Всей кровью, в атаках пролитой,
Всей верой, что билась в груди,
Тоскою отцовокого жита,
бедой материнских седин.

Такое нам выпало пекло,
такой обжигающий чад:
виски покрываются пеплом
и стонем во сне по ночам.

Не все мы победу увидим.
Тяжелых потерь не избыть.
Живые должны ненавидеть
и трижды сильнее любить.

Земля одна

Не найдут покоя
камни рук:
из разведки боем
не вернулся друг.

Гильзы пахнут горько.
Перегрет металл.
Ворот гимнастерки
горло сжал.

Упал за березы
солнца парашют.
Закипают слезы,
сердце жгут.

Как тебе ни горько, -
не твоя вина:
тяжело за горкой
кашляет война.

И клюют снаряды,
рвут вдали,
как стервятник
падаль грудь земли.

Завтра эскадрилья
свой проложит путь.
И кому-то крылья
снова подсекут.

Память явит резко
тех, что нет.
Козырнешь комэску:
– Разрешите-мне!

Ляжет на погоны
тяжестью война.
Тяжело – до стона.
Но земля – одна.

Фотография

Не остановишь,
не догонишь,
повесткой не придет в конверте
года, одетые в погоны,
года, шагнувшие в бессмертье.

На фотографии – солдаты,
мои друзья-однополчане,
У них подсумки и гранаты
и восемнадцать за плечами.

И не ушли, и не забылись,
любого в памяти отыщешь.
И с ними – я: шинель навырост
и Финский нож за голенищем.

Полнеба в огненном расплаве,
в дыму тяжелом солнце скрылось
На сотни верст еще до славы,
а долг у каждого – навырост.

Припомнишь,
как нам было больно.
Как жили смело, смерть осилив.
Мы были медью колокольной
Ревущих лет твоих, Россия.

Чем дольше я живу...

Чем дольше я живу,
тем все сильнее
власть времени.
Мне кажется порой,
что небо все
становится синее
и ласковее солнце
надо мной.

Милее города,
дороже люда,
свершенья их,
заботы их и сны.
Рабочие, простые наши будни
особым содержанием полны.

Я стержнем жизни
не был обездолен:
пил сладкий яд,
глотал я горький мед,
я голодал, я умирал на поле,
на вражеский
наткнувшись пулемет.

И клевета
не раз меня пятнила,
и правота не раз была
не впрок,
и беззаветно женщины любили,
и я себя в любви к ним
не берег.

Но я вставал
по первой же тревоге
и, не жалея,
подставлял плечо,
по целине прокладывал дороги
и за добро боролся горячо.

Спасибо же за все,
чем наделила!
От щедрости на дело
не скупись.
Чем дольше я живу,
тем крепче сила
меня к тебе привязывает,
жизнь.