К нам относились как к рабочей скотине

Более 30 лет Анна Павловна Ходневич работала в службе средств диспетчерского и технологического управления. В войну ей выпала тяжелая участь – пройти сквозь жернова фашистского плена.

– В июле 1941-го синее небо над Гатчиной вдруг разом почернело от бомб, и наш поселок Дружная Горка утонул в оглушительном свисте и грохоте взрывов. В ту пору мне было 14 лет, и этот дикий страх – массированной бомбежки – ворвался в мою душу и память на всю жизнь. Несколько раз нас, школьников, отправляли на рытье окопов, но наступление фашистских войск было таким стремительным, что мы и оглянуться не успели, как они, немцы, тут как тут...

Перед войной отец пристроил к старому тесному дому новый. Располагался наш дом на окраине, недалеко от леса, и немцы сразу же обосновали в нем наблюдательный пункт. Нам же пришлось перебраться в старенький домишко. Из окон высокого нового было видно любого, кто выходил из леса. При малейшем подозрении, что это советский солдат или партизан, фашисты без промедления жали на курки автоматов.

Я вела себя тихо, как мышка, стараясь лишний раз не показываться фрицам на глаза. От одного только бряцания автомата моя душа уходила в пятки. Тем более что я уже видела, как из этого оружия расстреливают людей.

Случалось, что новые хозяева устраивали в поселке публичную казнь. Однажды согнали на школьное футбольное поле односельчан и повесили женщину лет 40-45 за то, что та приютила партизана. Но прежде ей выкололи глаза. Истерзанное тело болталось на виселице, наверное, неделю, чтобы нам, местным жителям, неповадно было поддерживать связь с партизанами и солдатами в лесах.

Осень нам еще удалось продержаться благодаря тому, что на подворье были куры, корова, а в огороде – картошка, морковь, горох. Но ближе к зиме начался жуткий голод. Из живности осталась только собака по кличке Трезор. Ни коровы, ни кур больше не было: этому поспособствовали постояльцы. И в погребе тоже было пусто. За буханку хлеба, за кулек муки люди готовы были отдать любую ценную вещь – шапку, меховой воротник, пальто. Мы же с мамой и младшим одиннадцатилетним братом выпрашивали муку или хлеб в обмен на ламповое стекло. Для отца кто-то тайно изготавливал его на местном стекольном заводе. Электричество пропало, люди перешли на керосинки, и ламповое стекло было востребовано. Поднакопим чуток этого "богатства" – и в дальний путь пешком по всем деревням, до самого Пскова, а это километров триста. Туда идем недели две-три и обратно столько же. Кто на обмен картошки даст, кто кусок хлеба, а кто-то просто нальет тарелку похлебки. Что-нибудь старались донести и до дома, ведь там с отцом ждали малолетние дети.

Весной 1942-го к нам пришли люди от старосты и сказали, что меня и мою старшую сестру Олю отправят в Германию. Таких 14-20-летних девчонок из-под Гатчины набрался полный эшелон – вагонов десять. Какая же это пытка ехать несколько суток в наглухо закрытом душном товарном вагоне, да еще голодными. Кто-то догадался выломать из пола доску, чтобы можно было справлять нужду. За все время пути нам разрешили выйти из поезда всего два-три раза.

Когда прибыли в Магдебург, нам объявили, что всех поведут в баню. Забрали наши поношенные ситцевые платья да кофтенки. Поджилки у меня трясутся: а вдруг это обман и нас ждет вовсе не баня? Газет мы тогда не читали, они нам просто не попадались, но сведения о том, что фашисты сжигают людей заживо в огромных газовых печах, до нас доходили. Но вот чудо: все-таки баня! Помывшись, надели на себя свое тряпье, и нас опять куда-то повезли. Высадили из грузовиков и заставили построиться. Начали называть, куда требуются работники. Мы с сестрой молчим, держимся за руки. Нам было все равно, куда пошлют, лишь бы только не разлучаться, лишь бы остаться вместе!

И вот грузовая машина вновь заполнена до отказа: нас, девчонок, и молодых женщин везут на военный завод. Выдали тоненькие серые брюки, куртку-спецовку и деревянные, как в средневековье, колодки без пяток. Привели в красный уголок. Не верим своим ушам и глазам: два аккордеониста – молодой парень и девушка играют наш "Марш славянки", а на лакированных столах – хлеб и другая еда. Уже не помню, чем нас тогда кормили, но в память врезалось, что было очень вкусно. Это был первый и последний раз. Потом в лагере мы ели только овощную похлебку и на всю неделю получали по небольшому, граммов на 300-400, нарезному батону. Съем кусочек, думая о том, что надо бы оставить хоть чуть-чуть и на завтра. Но какое там завтра: голод был настолько силен, что часто съедала этот батон за один день, а то и за один раз.

Работали по 12 часов. Мы с сестрой убирали в цехах металлическую стружку, пыль. Зимой, когда ехали из лагеря на завод в грузовом фургоне, укрывались одеялами, потому что теплой одежды не было. В плену, где к нам относились как к рабочей скотине, мы прожили три года.

Наш лагерь освободили американцы, а Магдебург – советские войска. Собрали нас, узников – русских, французов, поляков, чехов – в воинской части во Франкфурте-на-Одере, зарегистрировали. Некоторым сразу разрешили поехать домой, а кому-то велели задержаться. Мы с Олей оказались в воинской части. Работали в мастерских, на трофейных складах.

В 1946 году весной мне разрешили вернуться в СССР. Но что там дома, живы ли мама, отец – неведомо. Вышла из вагона на железнодорожной станции недалеко от родного поселка. Спрашиваю земляков про Дружную Горку, называю фамилию мамы и слышу утвердительный ответ: она жива! А отца расстреляли фашисты. Иду, а мне навстречу грузовик, он тормозит, и из него выходит... мама! Постаревшая, в залатанном платье. Ту нашу встречу под мирным небом не описать никакими словами.

Литература: Газета "Тагильский рабочий" от 07.05.2015.

 

 

Главная страница