Тагильский поднос
НАЧАЛО
Жизнь соотечественников от мала до велика, обучающихся сегодня в школах, колледжах, вузах, занятых на предприятиях, в крупных учреждениях, где царствуют фабрики-кухни, огромные столовые, буфеты с горячими закусками и прочие разновидности общепита, невозможно представить без ... подноса.
Это древнее изобретение уже несколько тысячелетий служит человечеству в качестве непременного атрибута бытового и дипломатического гостеприимства, праздничных и торжественных застолий. На Русь, сообщают этнографы, подносы пришли с Востока. Делались они там из меди, олова, латуни, а коронованным и знатнейшим особам — из серебра и золота. Объединял их изъян, свойственный всем цветным и благородным металлам: увесистость, повышенная деформируемость вследствие мягкости материала, наконец, окисляемость поверхности, требовавшей, за исключением золота, постоянной чистки.
В широкий обиход россиян подносы вошли довольно поздно, после возникновения “железного дела” на Урале, ведь черный металл прочнее и одновременно доступнее разноцветных собратьев. И коли речь зашла о “железном деле”, невозможно не говорить о Демидовых, заслуга которых перед Отечеством истинно велика, и особенно о первом из них — Никите Демидовиче Антуфьеве, личности давно уже легендарной. Множество грехов и зверств приписывалось бывшему тульскому кузнецу, но даже отъявленные хулители и завистники признавали его мощную энергию, трудолюбие и деловую хватку. И совсем не случайно пользовался Демидов доверием Петра I: исполнял заказы сноровисто, по-иноземному добротно и брал недорого.
Именно “Демидычу” препоручил государь испытать образцы руд, найденных горщиками верхотурского воеводы Д.Протасова. Фузеи из магнитного железняка с Тагила и Нейвы (Невьи) вышли отменные, с прочнейшими стволами. “Руда сия, — докладывал тулянин нетерпеливому царю, — плавится с выгодою, а железо из оной в оружейном деле ни много не хуже свейского”.
Вынашивавший планы расширения территории России, отрезанной от Черного и Балтийского морей, Петр I спешно приказал в 1698 году воздвигнуть на реке Нейве, у деревни Федьковки, завод, названный вскорости Невьянским. Пока завод строился, вспыхнула Северная война, опустошившая скудные запасы оружия. Роль главного арсенала отводилась богатому сырьем и топливом уральскому индустриальному центру. Между тем “бергмейстерам” от казны, зачастую иностранцам, раздобревшим на щедром жалованье, спешить было некуда. И когда тульский кузнец, тянувшийся к большой коммерции, испросил у государя Верхотурские заводы в аренду, с оплатой ее военными припасами, Петр I охотно согласился, ибо знал цену слову Мастера!
По царскому указу от 4 марта 1702 года Невьянский завод передавался во владение Никите Демидову. В первую очередь ставилась арендатору задача увеличить выплавку металла и производить как можно больше пушек, мортир, фузей, палашей, тесаков и прочего батального снаряжения. Синекурой здесь и не пахло. Накоротке знакомые с государем железозаводчики-арендаторы вовсе не были бесконтрольными князьками, как привыкли их изображать. За недоплату податей, сдачу бракованных изделий им грозила такая же расправа, как и закрепощенным невольникам: коль скоро победа над шведами ковалась в тылу, производственный “регламент” подчинялся законам военного времени. И головы за провинность снимались независимо от того, к какому сословию принадлежали жертвы.
Пробный камень хозяйствования Демидовых на Урале — Невьянский завод, купленный позднее Яковлевыми (Собакиными), не вошел в состав их легендарной вотчины. Через полтора-два десятилетия интенсивной плавки его прожорливым домнам стало не хватать залегавших окрест руд, иссякли ближайшие лесные массивы. Заботясь о будущем, дальнозоркий Никита переносит главные операции севернее, где рудознатцы сыскали целую гору магнитного железняка и медную руду. Снайперски выбрав площадку рядом с месторожденьем сырья, посреди вековых лесов, на водоразделе, открывавшем путь баркам с металлом и в Европу, и в Азию, “Демидыч”, с ведома благосклонного к нему государя, закладывает в 1720 году Выйский медеплавильный и крупнейший на Урале Нижне-Тагильский железоделательный заводы. Проектировались, оснащались тот и другой по лучшим мировым образцам.
Бурные темпы производства, наряду с первоклассными механизмами, обеспечивали тысячи приписанных к демидовским мануфактурам горнорабочих и крестьян. Вспомоществование казны, отдавшей в распоряжение заводчика население прилегавших волостей, далеко не удовлетворяло потребности в рабочих руках. Ссылаясь на оборонный заказ, добился хитроумный тулянин права покупки крепостных и найма свободных пришлых, нетягловых людей с паспортами.
Отовсюду стекался к Демидовым притесняемый светскими и церковными феодалами трудовой люд, прослышав об укрывательстве заводчиками “летных”. Стоявший на страже государственных интересов В.Н. Татищев, конфликтовавший с “подлородными выскочками”, жаловался Правительствующему Сенату, что бесполезно-де наводить у туляков справки о беглых, поскольку те никогда не выдают “утеклецов”.
Раскольников демидовские порученцы встречали с особым радушием. Ведь среди них было немало прирожденных знатоков железного дела: горщиков, рудоплавов, ковалей. Сменивший Татищева, друживший с Демидовыми Виллим Геннин будто не замечал оседавших у них беглых, тем паче что старообрядцы относились преимущественно к государственным, а не к помещичьим крестьянам.
Покровительство Демидовых раскольникам в соответствии с христианскими заповедями любви к ближнему маловероятно. Скорее житейская наблюдательность, трезвый расчет подсказывали заводовладельцам, что если горемычных страдальцев приласкать да обогреть, с ними горы своротишь. Не следует забывать, что демидовская вотчина складывалась в условиях доминирования натурального хозяйства и все в горнозаводских селениях, от плотин и домен до последнего гвоздя, изготовлялось доморощенными умельцами. Отсюда и почтение к мастерам, в привлечении и благополучии которых проницательные Демидовы видели залог коммерческих успехов и социального возвышения.
Раскольничьи общины просачивались на Каменный Пояс еще в допетровские времена. Именно тогда в их замкнуто-патриархальных семьях, исстари тяготевших к домашнему ремеслу, и зародились неземледельческие промыслы. Хлебопашество на горном Урале по суровости климата и бедности почв себя не оправдывало. Кормились религиозные “отшельники” до массовой русской колонизации края резанием деревянной утвари и посуды, росписью икон. В городах-острожках привилось изготовление оружия, доспехов, бытовых и хозяйственных металлоизделий. Однако полученное из местных “болотных” руд кричное железо еще заметно уступало качеством привозному — олонецкому, устюжскому, тульскому.
Испытав на первых порах острейшую нехватку специалистов, Демидовы обращались за помощью на казенные предприятия, всемерно приманивали на новостройки каменщиков, плотников, сведущих в металлообработке ремесленников из Верхотурского и Тобольского уездов, промысловых центров Поволжья и северо-запада России. Навыками профессиональных мастеров Тулы или Каширы этот контингент, разумеется, еще не обладал, поэтому доверялись ему вспомогательные операции. Но шли годы, и недавние подручные, возмужав, заправляли уже всем циклом работ.
Грамотные, смышленые кержаки цепко ухватывались за престижные заводские специальности. Но большая часть староверов подвизалась на вспомогательных, сезонных работах. Выполнив обязательный для крепостных “урок” по заготовке дров или угля, они в оставшееся время могли трудиться по вольному найму, то есть за повышенную плату, либо промышлять сезонными заработками. Многолошадные “куренщики” из раскольников обычно брали подряды на поставку горючего, избавляя Демидовых от лишних хлопот. Ну, а подряды — занятие доходное, на них и разжилась старообрядческая верхушка, незаметно прибравшая к рукам коммерцию и внезаводские ремесла.
Наряду с торговлей провиантом, тканями, готовым платьем не могли Демидовы обойтись и без ремесел. Тагильский завод выпускал всевозможные сорта металла, предметы вооружения, строительное литье для Высочайшего двора. Но, как сапожник, гласит пословица, ходит без сапог, так и новоселы жаловались на отсутствие незаменимых в хозяйстве топоров, ведер, посуды. Волей-неволей пришлось Демидовым насаждать внезаводское производство, в известных, конечно, пределах. Строжайше, например, воспрещались “огнедействующие” заведения, увеличивавшие расход горючего, казавшегося неиссякаемым, меж тем как лесные дачи таяли на глазах.
Кузнечными мастерскими поначалу разрешалось обзаводиться ветеранам-тулякам, каширцам, подорвавшим здоровье у раскаленных печей и горнов. Старая гвардия Никиты и Акинфия болезненно реагировала на конкуренцию. Поэтому осмотрительные кержаки, исстари склонные ко всяческому рукоделию, остановили выбор на кузнечно-клепальном промысле. Во-первых, его можно было осваивать без боязни преследования экономившим уголек начальством, так как в дело шел преимущественно холодный металл. Во-вторых, он сулил постоянный заработок, ибо в клепальных изделиях нуждались не только поселяне, но и заводы. Достаточно назвать лишь некоторые виды универсального ассортимента последних: рудничные бадьи и подойники, приисковые ковши, трубы к водоотливным насосам, противни, корыта для стирки и т.п.
С насыщением потребности тагильчан прозаичнейшими тазами, лопатами да кайлами стали появляться на торжках, у лавочников расписные подносы, шкатулки, табакерки и подобные им вещи “для души и приятного времяпрепровождения”.
На изготовление красивых безделушек, посуды, разнообразной утвари вначале шла, главным образом, медь и “зеленая медь” (сплав с цинком), из которой отковывалась латунь. Выплавку красного металла проворный Акинфий Демидов внедрил тотчас же после основания В.Генниным медноиздельного производства в Екатеринбурге. В 1729 году пустил он в ход Суксунский завод, действовавший в единой упряжке с обеспечивавшими его полупродуктом Ашаписким и Бымовским — в Кунгурском уезде. Завел Акинфий Никитич в Суксуне кроме меднолитейной латунную и токарную “фабрики”, в общем, поставил дело на широкую ногу. Демидовская продукция, от незатейливых кухонных принадлежностей заводчан до изысканных, вычурных форм предметов барского стола, расходилась по всей Руси.
Медь и сплавы с нею, как известно, — материалы пластичные, легко поддающиеся гибке, протяжке, выколачиванию, позволявшие творить чудеса при ковке и отливке тонкостенных фасонистых изделий. Чего только не делали из красного и золотистого металла суксунские да тагильские умельцы: стародавние братины, ковши, блюда, кружки, стопки (непременно луженые внутри), ларцы-“теремки”, шкатулки франтихам, хранившим в них ювелирные украшения. Само собой, подносы: для писем или под горячительные и освежающие напитки. Сработанные безымянными кудесниками вещи отличались добротностью, красотой отделки. На это указывали многие компетентные соотечественники, в том числе и посетивший Суксунский завод академик И.Лепехин.
Элементарные навыки обработки меди и латуни мастера, полуосознанно тянувшиеся к прекрасному, довели через непродолжительное время до истинно художественного уровня. Медная посуда разрисовывалась чеканами или гравировальной иглой орнаментальными узорами, изображениями райских и обычных птиц и зверюшек, а то и пейзажами с удалыми молодцами и баскими девицами. Грубоватые, во многом еще несовершенные приемы декорировки цветных металлов явились тем не пересыхающим родником, справедливо заключают исследователи проблемы, из которого берет начало самобытное, блистательное и многогранное прикладное искусство Урала.
Разведанных по скатам хребта маломерных, гнездовых залежей медной руды Демидовым, впрочем, хватило ненадолго. Вездесущий Акинфий отыскал, когда понадобилось, серебросодержащую медь на Алтае, но транспортировка ее с Колыванских заводов обходилась в копеечку. Изделия из дорогостоящего сырья предназначались, главным образом, владельцам тугих кошельков. В обиходе простонародья нарядную медную и латунную посуду, к тому же окислявшуюся, постоянно вытесняла более дешевая, не нуждавшаяся в чистке золой и песочком — железная (то бишь стальная). Не сразу, однако, листовое железо одержало победу. Чрезвычайная трудоемкость изготовления “крышечных досок”, отковывавшихся в лист из прутков и по несколько раз разглаживавшихся под молотами, ограничивала их использование для бытовых надобностей. Тщательно проверяемые самими управителями, “доски” в основном экспортировались в Западную Европу или поставлялись в столичные, крупные губернские города на кровлю административных зданий да дворцовой знати.
Выделку листового железа и жести ускорило заимствование В.Генниным в Саксонии плющильных машин, отдаленно напоминавших будущие прокатные станы, нашедшие массовое применение в уральской металлургии лишь с 80-х годов XVIII века. Но и несложные в устройстве “плющилки” заметно облегчили труд “дощатых мастеров”, увеличили его производительность. Возникли предпосылки для наполнения рынка и кровельным материалом, и относительно дешевой посудой, особенно плоской: блюдами, тарелками, подносами... Жесть ведь — не податливая медь, ей любую форму не придашь.
Плющильные машины, как и всякое результативное новшество, Демидовы употребили одними из первых. Чрезмерная себестоимость, нехватка листового металла, приготовляемого вручную, обусловливала, по-видимому, цикличный, штучный выпуск подносов “к случаю”. Круг их обладателей, скорее всего, исчерпывался нужными заводчикам персонами: влиятельными при дворе аристократами, чиновниками Берг-коллегии, иноземными партнерами. Революционная же по сути обжимка заготовок между вращающимися валками способствовала удовлетворению спроса не только на необходимейшую кухонную утварь, но и проникновению в толщу средних сословий вовсе не обязательных в быту, “досужих вещей”: подносов, шкатулок, ларцов. Популярность радующих глаз, затейливых безделушек стремительно росла, что, вероятно, и приохотило старообрядцев к украшению живописью, наряду с привычным деревом, металла, что открывало перед художественной росписью новые горизонты.
По версии некоторых историков, “искусство малевания” имеет не тагильское происхождение, а занесено в демидовскую резиденцию из Туринска. Так ли это? Напомним, что Туринск, связывавший аванпост российской колонизации на Урале город Верхотурье с воротами в Сибирь — Тюменью, основан в 1600 году, на целых 125 лет раньше Нижнего Тагила. Помимо бесстрашного купечества, многочисленных ямщиков в нем, как и Верхотурье, укоренилось немало ремесленников, по-тогдашнему “художников”. Большинство из них переселилось на “государеву пашню” Зауралья из Поморья: Холмогор, Сольвычегодска, Великого Устюга и других известнейших центров ремесла. Праздношатающийся народец у людных трактов не селился, катился дальше в сибирскую глухомань, дабы не попасть в лапы отлавливавших беглых воеводских команд. А вот рукодельные выходцы с Архангельщины и Вологодчины, напротив, обживали бойкие перепутья, с достаточным количеством покупателей на изготавливаемые товары. В Туринске, к примеру, как и в стольном Тобольске, богомазы с Владимирщины, Ярославщины, из строгановских вотчин заложили неплохую, долговечную школу иконописи. В XVII — начале XVIII века город на Туре славился не только резвыми тройками, пышными караваями да вкусной обь-иртышской рыбой, но и квалифицированными иконописцами, уверенно осваивавшими под влиянием культуры светскую живопись.
Туринские хлеботорговцы, проторившие дорогу в Невьянский, а затем и в Нижне-Тагильский заводы, везли из них разносортное железо, бракованные “крышечные доски”, увидев которые, богомазы и маляры сразу уразумели выгоды росписи на металле. Но в Туринске этот материал, ценившийся едва ли не на вес злата-серебра, художникам был недоступен. А тут еще московское правительство ужесточило пашенное и оброчное обложение зауральских поселян, активизировало под давлением феодалов сыск беглецов. Вследствие негативных обстоятельств многие, даже убеленные сединами икономазы, охладевали к малодоходной росписи деревянной утвари, воспроизведению шаблонных ликов святых и перебирались в заводские поселки к Демидовым, надежно укрывавшим даровитых холопов от разыскивавших их помещиков и государственных фискалов.
Итак, безоговорочно принять туринскую версию нельзя, хотя она и не противоречит общераспространенному в литературе мнению о том, что уральская роспись на металле генетически восходит к иконописи, преимущественно старообрядческой. Зерна, не выколосившиеся на туринской почве, сгинули бы бесследно, не одари ими выходцы с Туры предприимчивых тагильчан. Спорить о приоритете старожилов или новоселов разнородного населения Тагила, думается, бесполезно. Фундамент многообещающего “ремства”, по-видимому, закладывался совместными усилиями. Несомненно одно: именно горнозаводская, а не деревенская или посадско-городская среда стала колыбелью промысла, вобравшего лучшее из сокровищницы народных талантов. В железоделательной мануфактуре, располагавшей уникальной производственной базой и одновременно изолированной от внешнего мира, складывался весьма своеобразный бытовой уклад. Изначально уральские поселенцы гордились не родовитостью, не скапливаемым по чуланам барахлишком, а всеумеющими натруженными руками. Всякое ремесло было в Тагиле почетным, оттого и кипела в нем жизнь неумолчной речной быстриной. Не то что в Туринске, обреченном на прозябание после того, как наезженный тракт вдруг отвернул от него и побежал из Верхотурья стороной, через ярмарочный Ирбит, Тагильский и Невьянский заводы к административному центру горного края — Екатеринбургу.
Из сохранившегося комплекса архивных документов с неопровержимостью явствует, что у истоков любого общественно значимого начинания стояли Демидовы. Чего бы ни измышляли пасквилянты и классово подкованные сочинители, а умели бичуемые ими “самодуры” разбудить творческое вдохновение, направить энергию способнейших, одержимых натур в общеполезное русло.
Пионеру частной железопромышленности Никите, грезившему во сне и наяву самолучшими домнами, кричными горнами, нянчившему мастеров для них, чтобы обеспечить воинству Петра Великого боеспособность, было не до “художеств”. Вчерашний кузнец не щеголял в новомодных платьях, не вельможествовал, а жил попросту. Но уже сын Акинфий, глотнувший книжной науки, заграничных впечатлений, потянулся к роскоши, “альковому” блеску. Целеустремленный, любознательный, собрал он с помощью горщиков редкую коллекцию минералов, подаренную впоследствии Московскому университету. Завораживала баловавшегося грифелем неутомимого строителя-землепроходца и скидывавшая аскетичные религиозные одежды живопись. В собрании Акинфия насчитывалось ни много ни мало свыше 170 разносюжетных полотен. Увлечение первенца Никиты коллекционированием диковинных и изысканных вещей, эволюционировавшее затем в покровительство искусствам и наукам, стало у Демидовых наследственным и архиважным.
Акинфий Никитич, насколько убеждают косвенные данные, всячески опекал запримеченную им роспись металлических изделий, консультировался на сей предмет с докой — работавшим у него в начале 30-х годов живописцем Мироном Аврамовым. Немалый прок усматривал заводчик от красовитого ремесла. В 1745 году, надломленный потерей колыванской жемчужины, предстоящим судебным разбирательством, богатырь Акинфий скончался. После смерти Акинфия Никитича разросшееся имение было поделено между тремя сыновьями: невьянская часть досталась Прокофию, ревдинская — Григорию, а обширнейшая и богатейшая нижнетагильская — Никите.
Заводчик в третьем поколении, снискавший потомственное дворянство, Никита Акинфиевич являл собою уже типичного барина екатерининской эпохи, не чуждого идеям просветительства, переписывавшегося с корифеями Вольтером и Дидро. В отличие от батюшки, возводившего заводы десятками, он не гнался за их количеством, но размещал предприятия рационально, сообразно запасам водной энергии, руды и горючего. Никита-второй умножил доходы введением в хозяйственный оборот ресурсов восточной половины имения, где выросли Нижне- и Верхне-Салдинские заводы.
Ускорившийся технический прогресс не позволял обходиться дедовским багажом, вариться в собственном соку, поэтому Никита Акинфиевич завел обычай, когда пробуксовывало какое-либо производство, нанимать иностранных инженеров. Администрацию, вплоть до высшей, укомплектовал башковитыми, сноровистыми крепостными, которых предварительно направлял учиться горному делу, механике, архитектуре, литейному и прочим искусствам за границу.
Обучение “чистым” и практическим наукам в Швеции, Англии, Германии было целесообразнее, так как доморощенные кадры не претендовали, как иностранцы, на солидное вознаграждение. Потребность же в специалистах росла и в горнозаводской вотчине, и в столицах, где внук тульского кузнеца развернул строительство грандиозных по размерам и убранству дворцов. При оформлении интерьера Слободского дома в Москве Демидов широко использовал даровитых крепостных, работавших под присмотром именитых архитекторов Ф.С.Аргунова и М.Ф.Казакова. Достаточно назвать имена талантливейших литейщика и резчика Тимофея Сизова, изобретателя и врачевателя сложных механизмов Егора Кузнецова (Жепинского), рисовальщиков Якова Журавлева и братьев Худояровых. Причем за рубежом натаскивался один Сизов, остальные были самоучками. По многим признакам Яков Журавлев да Андрей Худояров с сыновьями, меченными искрой Божьей, имели непосредственное отношение к зарождению в Тагиле живописно-лакировального ремесла. Само собой, не без ведома и одобрительных напутствий хозяев.
Из-за сутяжничества братьев-наследников, канительного сенатского разбирательства узаконение Никиты-второго в правах затянулось до 1758 года. Но, вступив во владение нижнетагильским заводами, он тотчас учредил школу для служительских детей. Арифметическою таковая прозывалась лишь формально, так как наряду с математическими, техническими дисциплинами в ней преподавалось и “знаменование” — рисовальное искусство, носившее ярко выраженный прикладной характер. Ученики-рисовальщики сразу же вооружались навыками “узорочья” на шкатулках, столиках, подносах и других “образцах”, доставляемых в класс по указу благодетелей-заводовладельцев.
Высказывается даже мнение, не нашедшее, впрочем, аргументированного подтверждения, о том, что кроме “цифирной” в Нижне-Тагильском заводе Акинфий и младший отпрыск его Никита содержали особую школу художественной росписи по металлу, куда зазывались лучшие иноземные и российские педагоги-“малевальщики”. Хотя мы не располагаем достоверными фактами, существование подобного учебного заведения при многочисленности насаждаемых В.Н.Татищевым на Урале “знаменовальных школ” вполне вероятно. Демидовы всемерно содействовали “живописному художеству”, прослеживаемому по источникам с 40-х годов XVIII столетия.
А.Гилодо, изучавшему документацию Онежского второклассного крестового монастыря, в реестре “иноческого скарба” встретилось упоминание о четырех, явно уральского происхождения, подносах, изготовленных в середине 40-х годов XVIII века. Находка искусствоведа, уточняющая датировку возникновения оригинального “художества”, примечательна еще и тем, что высветила нерушимость уз, связывавших поморских монахов с обживавшими Урал земляками. В 50-60-х годах XVIII столетия начатки “лакирной росписи”, взлелеянной самоучками из народа и привлекаемыми Демидовым профессионалами, оформляются в ходовой промысел, с обширной географией распространения изделий.
Старший из Акинфичей — Прокофий, — расставшись с Невьянской вотчиной, жил праздно, чудачествовал, хотя и оставил по себе память благотворительностью. Другой закваски был Никита, твердо следовавший родительским заветам на деловом поприще, щепетильный к фамильной чести. В 1771 году отправился он в заграничное турне. Возраст подкатывал уже к пятидесяти, а наследников от третьей по счету жены, Александры Евтихиевны, все не было. Понадобилось показать хандрившую супругу медицинским светилам, подлечить на водах бельгийского Спа. Попутно намеревался Демидов заглянуть на “самолучшие” рудники и железоделательные заводы, разведать конъюнктуру экспортных рынков тагильского металла. Хотелось, конечно, и передохнуть, отвлечься от будничной круговерти, тем паче что в Европе было где провести досуг. Почти все из задуманного чете Демидовых, странствовавшей по заграницам около двух с половиной лет, удалось осуществить. Сашенька подарила дочку, а напоследок разродилась и долгожданным сыночком, названным Николаем. Заключение ряда биржевых сделок снимало на обозримое будущее проблему сбыта металлопродукции. А уж для накупленного по аукционам да у частных коллекционеров пришлось наряжать целую вереницу повозок.
Музеи Парижа, Флоренции, Рима, Лондона, Амстердама очаровали Демидовых, разожгли в Никите-втором не угасавшую до могилы страсть к собирательству творений человеческого гения: картин, скульптуры, художественной бронзы, фарфора, гобеленов и т.д. Осмотрительный, наделенный природным вкусом, Никита Акинфиевич не скупал у липнувших к “русскому медведю” антикваров все без разбора. В поводыри при посещении выставочных салонов, негоциантов от искусства, как правило, брался лопотавший по-французски и по-итальянски Федот Шубин, изваявший впоследствии бюст щедрого покровителя. Там, где шубинской эрудиции не хватало, помогали советами знакомые, тонкие ценители прекрасного: граф А.С.Строганов, будущий президент Академии художеств, граф Н.П.Шереметев, князь А.Б.Куракин. Сближение с видными аристократами, особенно с уральцем Строгановым, имело далеко идущие последствия. Оно не только расширило кругозор, приобщило богатейшего, но не титулованного магната к вершинам культуры, но и упрочивало его положение в большом свете Петербурга. Императрица Екатерина II, облюбовавшая для Эрмитажа с десяток полотен из галереи герцога Шуазеля и по просьбе которой Н.А.Демидов выслал каталог раритетов французского герцога, обходилась с ним несравненно милостивее, чем с “дерзким болтуном” Прокофием.
Среди экспонатов, тщательно отбиравшихся в семейную коллекцию, ни в дневнике путешественника, ни в финансовых отчетах не значатся поделки искусных европейских ремесленников. Но маловероятно, чтобы Никита Акинфиевич ими пренебрег. Ведь когда в Европе, выведавшей секреты Востока, лаковая роспись налилась буйством красок, в Тагиле она проклевывалась несмелыми росточками. Лакированные вещи на манер японских и китайских проворно наловчились имитировать венецианские цеховики. Вскоре их превзошли изощрившиеся в технологии французы. Особенно славились изделия мануфактуры братьев Мартен. С ними соперничали, причем не безуспешно, английские фирмы Бирмингема и Понтипула. В 60-х годах XVIII века одним из ведущих центров художественной росписи по металлу с лаковым покрытием становится Брауншвейгская фабрика Г.Штобвассера в Германии.
Демидов, наблюдавший, сколь популярны в Западной Европе художества и ремесла, втайне гордился крепостными умельцами, которые самостоятельно, без чужеземцев овладели премудростями “малевания”. Вместе с тем не ускользнуло от предпринимателя и очевидное превосходство европейцев в “лакирном” деле. Потому и замыслил Никита Акинфиевич основать собственную лакировальную фабрику. Благо “знаменовальщиков” обучили в арифметической школе уже предостаточно, лаку, равноценному тагильскому, в Отечестве было не сыскать, модели же крепостные самоучки, украшавшие дворцовые апартаменты, копировали не хуже заносчивых “академиков”. В 1778 году распорядился Демидов в науку к наиспособнейшим Журавлеву и Худояровым определить группу учеников. Тогда же наказывал заводчик управителям не бранить лакировальщиков, не выкорчевывать их редкостного мастерства, а, напротив, оберегать, холить, чтобы сие искусство не прекращалось, а возвышалось.
Поддерживая рисовальщиков материально неплохим жалованьем, заводовладелец требовал от их наставников (заглавную роль играл Вавила Худояров) делиться с питомцами навыками “малевания” без утайки, с полной самоотдачей, однако и взыскивать строго, не церемониться с посредственностью и разгильдяйством. Малоспособных, пропускавших занятия, надлежало отчислять из школы с переводом на неотложные работы, дровопоставки и т.п.
В 1779 году заводчик присылает из Москвы набор копировальных образцов: девятнадцать листов “разных цветков для срисовывания на заказываемые подносы и столики”; приказывает снабжать рисовальный класс наипригоднейшим для росписи глянцевым листовым железом. Характерно, что Никита-второй организовал учебу подростков живописи и в другой своей вотчине — приволжском селе Фокино. Кому-то из них, наверно, выпала доля “сеятеля полезного искусства” в Нижнем Тагиле.
Воплотить задуманного импульсивный, разрывающийся между заводским присмотром и служением музам, Никита Акинфиевич не успел. Но вехи пути обозначил, и взращенные им живописцы уже облагораживали грубоватую, то аскетично-мрачноватую, то чересчур крикливую народную роспись. Однако до настоящего искусства им было еще расти да расти. Мастерство достигается углубленностью, сосредоточенностью на чем-либо одном. Худояровых же, как и других талантливых художников, постоянно отсылали в Москву, Петербург, где им поручалось декорировать мебель, стены, потолки демидовских палаццо. Сложные в изготовлении вещи, как правило, заказывались тагильской конторе. Укажем хотя бы на экспонируемый в Нижне-Тагильском музее поражающий великолепной отделкой медный столик, предназначавшийся для хранения важных документов, в том числе жалованной уральским магнатам в 1785 году грамоты на потомственное дворянство. Над изысканным столиком-бюро колдовали Егор Кузнецов, придумавший хитроумный замок, Вавила и Федор Худояровы, расписавшие его по эскизам Никиты-второго государственными и фамильными гербами, золочеными вензелями и покрывшие наипрозрачнейшим, будто стекло, лаком.
В 1789 году Никита Акинфиевич удалился на вечный покой. Сынок Николенька, родившийся в заграничном путешествии, как всякий недоросль, мало что понимал в заводских делах, однако сурово отчитывал приказчиков за неэкономность. Почувствовав твердую хозяйскую руку, те немедленно урезали статьи расходов, не касавшиеся лишь горно-металлургического производства. Судя по всему, прервалась деятельность и худояровской школы. Старшина династии “знаменовальщиков” Андрей Степанович, распочавший седьмой десяток, еще не износился, без устали “робил” на личном подворье. Надломила отца ранняя смерть Вавилы, художника и педагога Божьей милостью. Невосполнимость утраты ощутил и Федор, сознававший превосходство талантливого младшего брата. С исчезновением господских заказов пробавлялся он меж поденщиной в куренях незатейливым ремесленничеством.
В 1798 (или в 1799) году Николай Никитич взамен Вавилы Худоярова командировал в Тагил петербургского художника Федора Дворникова. Однако на Урале тот не задержался: щепетильный Демидов отозвал его из Тагила за невоздержанность к спиртному, и ученики снова лишились наставника. Но судьба “малевальщиков” уже не волновала молодого Демидова, неожиданно поступившего в гвардию и отказавшегося от батюшкиного намерения относительно лакировальной фабрики.
Пущенное на самотек, безнадзорное “художество” не вернулось в прежнее русло, а устремилось по новому, проложенному вышколенными “знаменовальщиками” Никиты-второго. Дело в том, что претерпели эволюцию и качество, и сюжетное наполнение лаковой росписи, которая, как и живопись светская, ответвилась от старообрядческой иконописи. Веками иконопись в нашем обществе, и до и после церковного раскола, почиталась уделом богоизбранных. Далеко не всякому покорялось изображение на левкасных досках ликов святых. Отсюда и престижность ремесла, соотносившаяся с его доходностью. Мастерство исполнения расценивалось и с эстетической, и с экономической точек зрения, так как икона, кроме своего прямого назначения, являлась еще и дорогостоящим украшением. В непременные атрибуты роскошных хором — иконостасы — вкладывались значительные капиталы. Тяга к иконе бедного люда обусловливалась, само собой, не меркантильностью и тщеславием, а верой в ее чудодейственную силу, оберегавшую от вредоносных искушений и напастей. Сценки из Священного писания, обрамлявшие запечатленные изографами лики Христа и апостолов-сподвижников, отмечает знаток отечественной культуры П.Н.Милюков, заменяли неграмотным Библию.
Нарядностью убранства, проработанностью миниатюрных деталей отличались иконы “горниц” Строгановых, где смышленые дворовые постигали филигранную технику у изографов-профессионалов, скликаемых хозяевами и в Новгороде, и в Суздале, и на Москве. От них до богомазов хоронившихся по лесным дебрям раскольничьих скитов-монастырей ведет начало свое невьянская школа иконописи.
Значимость, долгая жизнь невьянской школы объясняются тем, что одноименный город-завод и возникший позднее Екатеринбург были идеологическими центрами старообрядчества, простиравшими влияние на огромную территорию от Камы и Волги до слияния Тобола с Иртышом. Основным заказчиком икономазов, прославившихся династиями Богатыревых, Чернобровиных, Романовых, выступала торгово-промышленная элита старообрядчества. Не потому ли к второй четверти XIX столетия темноватая, скупая палитра уступила свое место на культовых досках Невьянска охристо-багряной с позолотою до излишества. Дали о себе знать вкусы и купецкие замашки огребших в сибирской тайге миллионы екатеринбургских, невьянских, кыштымских золотопромышленников.
Первооснова иконописи в становлении лаковой росписи, как мы убедились, неоспорима. Другим фундаментальным ее источником стало народное художественное творчество. Не соприкасавшиеся с “малеваньем образов” крестьянские самоучки привнесли в оформление бытовой утвари из глины, дерева и металла яркость, сочность красок, реалистическую жизнеутверждающую манеру, не схожую с иносказательно-метафорическим “византизмом” иконописи православных христиан и схизматиков, то бишь еретиков.
Элементы религиозного письма с течением времени ослабевали, народная же струя, характерная правдоподобностью изображения, юмором, меткой выдумкой на злобу дня, становилась все полноводнее. Не случайно тагильская роспись обрела известность к середине XVIII века, в пору расцвета в национальном искусстве декоративной живописи.
Творческая мозаика росписи, получившей впоследствии название “горнозаводской”, непрерывно обогащалась. К исконным приемам выходцев с Керженца, из Поморья, строгановских “горниц”, Малороссии добавились напластования молодой волны художников из народа и их “ученых” коллег, придававших “лакирному делу” с волеизъявления Демидовых европейский блеск.
Относительно художественно-стилевых направлений, составляющих квинтэссенцию горнозаводской росписи, искусствоведы высказывают различные мнения. Некоторые полагают, что в ней значительно и надолго возобладало народное “маховое” письмо в один мазок. Другие, на наш взгляд, справедливо, усматривают в ней раздвоение, отпочкование в середине XVIII века направления, близкого к станковизму многослойной росписи, навыки которой прививались, закреплялись школой или самодеятельным копированием гравюр, эстампов.
Талантливые самоучки Худояровы, в какой-то мере Перезоловы и Дубасниковы, имевшие перед глазами оригиналы крупных российских и западноевропейских мастеров кисти, действительно показывали примеры истинного искусства. Но одна ласточка весны не делает. Большинство “малевальщиков” оставалось к тому времени заурядными приверженцами “махового” письма и однообразных цветочных композиций.
Плеяду новаторов, бросивших мостик от народного к “ученому” искусству, открывают Худояровы. Основатель династии Андрей Степанович (1722 — 1804), гласит молва, перебрался на Урал из костромского Заволжья. Бежал от антихристовых карателей, а очутился в неволе у Демидовых... Но, видимо, котомка у ходока не пустовала, да и нажитые в свободное от хозяйских “уроков” деньги не текли меж пальцев. Трудился новосел от зари до зари. Скопив деньжонок, завел красильную мастерскую и изумлял покупателей не столько росписью, наносившейся еще по старинке, а лаком. Изобретению последнего, овеянного дымкою легенд, скорее всего, и обязан Тагил укоренением достославного промысла, мимоходом заглянувшего в Невьянск и Туринск.
Отцовское “ремство” продвигали вперед сыновья Федор (1740 — 1828) и Вавила (1755 — 1794). За ними тянулись и другие мастера. К концу XVIII столетия в Нижнетагильском поселении насчитывалось с дюжину частных лакировальных мастерских, кормивших более семидесяти человек. Металлическую посуду, кроме того, изготовляли “по жилым избам” десятки надомников.
Ранние экземпляры подносов, ладившихся в подклетях кержацких домов-крепостей, состояли из двух частей: плоского днища и приклепываемого к нему высокого борта. Заклепками крепились и ручки из железного прутка или “дутые” — латунные. С внедрением прокатки, дававшей лист равномерной толщины, процесс изготовления подносов упростился. Вырезав ножницами пять-семь заготовок, мастер соединял их в пакет и прокатывал в холодном виде на чугунной плите, имевшей углубление-матрицу, соответствовавшее размерам и форме клепаных изделий. Затем пакет разбирался. Чистовая отделка, выравнивание бортов, края которых закатывались через проволоку в “гуртик”, просечка отверстий, заменивших впоследствии фигурные ручки, производились у каждого подноса в отдельности. После выглаживания и шлифовки лицевой стороны заготовки передавались грунтовщикам и красильщикам. По части добывания красок из травных и ягодных отваров да камней лесные обитатели-раскольники слыли непревзойденными знатоками. Цена травникам, впрочем, была полушка, ибо в отличие от минеральных красок они слабо держали роспись на металле. Разноцветные каменья измельчались в пудру, замешивались на льняном, маковом, иногда на ореховом масле, с добавлением натуральных смол, оберегавшихся в великой тайне. После созревания-настаивания в плотно закупоренных сосудах краски разбавлялись не менее секретной для конкурентов олифой и были готовы к употреблению.
Художественный уровень, а следовательно, и жанр росписи, наносившейся на загрунтованный мастикой поднос, определялись навыками, вкусами и пристрастиями исполнителей. Разброс при этом наблюдался наглядный: от простеньких цветочных букетов до нравоучительных сцен и античных сюжетов.
Завершала выверенную поколениями технологию операция лакирования. Родина лаков — страны Дальнего и Среднего Востока, прежде всего Япония и Китай. Высадившиеся здесь разведчики колонизаторов — миссионеры расшифровывали уникальное искусство и преподнесли герцогам и королям Европы, а уж оттуда его якобы “патентованным” доставили в Россию. Ссылаются приверженцы данной версии на колобовско-лукутинскую мануфактуру, освоившую в 90-х годах XVIII века лаковые изделия с помощью инструкторов-брауншвейгцев.
Аккуратнейшие, с превосходной живописью табакерки и пудреницы Коробова-Лукутина из папье-маше действительно не уступали иноземной лаковой миниатюре. Однако заявка на приоритет москвичей безосновательна, коль скоро “глазированная” тагильская роспись возникла полувеком раньше, причем не на прессованной бумаге, а на металле. Вместе с тем сомнительна и гипотеза о европейском происхождении “лакирного дела” на Урале. Шансы занесения его в наш край не вкруговую, а прямиком с Востока, через Сибирь-матушку, думается, предпочтительнее. Ведь неподалеку от Тагильского завода бурлило всероссийское торжище — Ирбитская ярмарка, куда отовсюду съезжалось разноплеменное купечество.
Из импортных ярмарочных товаров быстро ширился спрос на китайский чай. Новомодный ритуал чаепития, особенно популярный у торгово-промышленного сословия, и дал толчок описываемому рукомеслу. Вначале непременные атрибуты чаепития изготавливались на заводах Демидовых и Турчаниновых из меди. Затем кого-то из умельцев осенило использовать на расхожие изделия более подходящий материал, да еще расписывать, чтобы поднималось у чаевничавших настроение, веселее текла застольная беседа.
Коммерческие перспективы мерещились заводчикам такие, что аж дыхание перехватывало. Стоило ли кланяться прижимистым англичанам, если раскроенное на подносы, чайники, кувшины листовое железо можно было тысячами пудов отправлять в Среднюю Азию, Персию, Китай и продавать там с большим наваром, чем в Европе. Хороший барыш приносили и ярмарочные сезоны — не за тридевять земель, а под боком — в Ирбите, где “азияты” и соотечественники с тугим кошельком мгновенно опустошали тагильский ряд.
Поневоле закрадывается мыслишка: не сам ли Акинфий Никитич, измеривший Русь от Ливонии и Тавриды до Алтая, выманил рецептуру лака у чужеземных купцов да снабдил пытливого Андрея Худоярова экзотической копаловой смолой. Обласканный хозяином, грезивший о волюшке, тот, паче чаяния, и расстарался: сварил лачок-загляденье, изумляющий даже сегодняшних химиков.
Копал — обобщающее название смол реликтовых, ныне почти исчезнувших деревьев тропического пояса. Сохранившиеся рощи безжалостно вырубались колонизаторами, так что, подобно его разновидности — янтарю, копал извлекался из-под толщи наносов в виде окаменелой массы. Наилучшими сортами на лондонском, марсельском и венецианском рынках считались африканские: занзибарский, мозамбикский, пониже котировались импортировавшиеся из Анголы и Конго. За бессортицу шла смола южноамериканского континента. Однако крупнейшие партии копала ввозились в Европу и Россию из Ост-Индии, где островитяне добывали его под землей или подсочкой уцелевших кущ.
В дорожных записках и мемуарах путешественников, осматривавших Тагильский завод и дотошно расспрашивавших мастеров-лакировальщиков, копал в числе лакообразующих ингредиентов не упоминается. Между тем, заверяют специалисты, в высококачественных лаках тогдашней эпохи обязательно, хотя бы в минимальных дозах, присутствовал копал. Напрашивается вопрос: где же доставали его изобретательные Худояровы? Скорее всего, на Ирбитской ярмарке, в Москве, когда украшали Слободской дом, и, по-видимому, у демидовских приказчиков, торговавших железом за рубежом. Не исключаем и того, что искру заронили сами Демидовы, прослышавшие о неведомой смоле и давшие “попробовать на зуб” ее таким же одержимым, как они сами, крепостным.
Впрочем, употреблялась дорогостоящей африканской и филиппинской живицы капелька, с золотничок, чтобы лаковая пленка была прочной, влагостойкой, но не хрупкой. К примеру, имитаторы худояровского лака, налегавшие на канифоль, добивались внешнего сходства. Но достаточно было какому-нибудь здоровяку щелкнуть ногтем, и обманчиво-копаловый глянец морщился паутиной трещин. И секрет-то Худояровых, не разгаданный до сего времени, заключается, пожалуй, в аптекарски точной дозировке компонентов: копала, льняного или конопляного масла, терпентина местных хвойных пород, растворяемых скипидаром, да в оптимальном температурном режиме.
Исследователи проблемы почему-то замалчивают тот факт, что уральцы радикально изменили общераспространенную технологию лакирования. На Востоке применялся так называемый “холодный способ”, когда эффект однослойного лакового покрытия достигался при умеренной — комнатной температуре. Тагильчане, умудренные огневой работой, предпочли холодному, позднее воспринятому и европейцами, и колобовско-лукутинской мануфактурой, “горячий способ”.
Металлургам вместе с пособлявшими им у домен и горнов урочнорабочими, тоже в просоленных от пота рубахах, не надо было разъяснять, что чем нестерпимее огнедышащий жар, тем прочнее получались железные изделия. Ну, а докам, безошибочно подбиравшим нужную шихту, различавшим малейшие оттенки побежалости листов и сутунков, было проще, нежели другим, постичь тонкости варки лака, в чем-то напоминавшей плавку металла. Судите сами. Замешанное на копаловой основе льняное масло нагревалось до 180-200 градусов, а весь раствор прокаливался в печи при температуре свыше трехсот градусов. Полагаться тут на авось было недопустимо: если выпадал хотя бы один из лакообразующих элементов, кропотливый труд шел насмарку. Для ускорения высыхания в лак добавлялись сиккативы (в XVIII-XIX веках, как правило, окислы марганца и свинца). Остывшая масса густела и требовала разжижения. До сих пор универсальным разбавителем является скипидар — продукт сухой перегонки древесины, в которой углежоги Каменного Пояса были мастаки не хуже, чем в рудоплавке или листоотделке.
Первое свидетельство о горячей технологии приготовления уральского лака встречаем у П.Палласа — ученого, посетившего Невьянский и Тагильский заводы летом 1770 года. Воздав должное искусности местных уроженцев в лаковом художестве, превзошедших, по его мнению, французов и чуточку недотягивавших до китайцев, Паллас объявил, что “заверно изведал” важнейший секрет тагильчан. Разгласить-то о своей догадке разгласил, да и опростоволосился: перепутал черный грунтовый лак невьянцев с “лицевым” — бесцветным, прозрачнейшим, изобретенным тагильчанами.
Ошибку немецкого академика на русской службе исправил Н.С.Попов — гимназический преподаватель, впоследствии инспектор учебных заведений нашего края. В 1804 году из-под его пера вышло капитальное двухтомное сочинение “Хозяйственное описание Пермской губернии”. Ныне энциклопедический справочник Попова — библиографическая редкость, и его на радость краеведам следовало бы переиздать. Заостряя внимание на том, что в Невьянском и особенно в Тагильском заводах росписью подносов и других железных вещей овладели десятки ремесленников, Попов вместе с тем подчеркивал, что “составить лак” умеют единицы. “Изловчаются некоторые, — отмечал он, — варить лаки, похожие на худояровский, но добротою с ним сравниться не могут...” А выслушивавшие бахвалившихся недотеп Худояровы лишь ухмылялись в бороды, чтобы не падала цена на их товар.
Многим хотелось разгрызть орешек, суливший безбедное житье, почести, да зубки крошил шельмец. Уж на что глазасты, ловки были соседи-невьянцы: умели и образа писать, и жесть серебряными разводами “морозить”, а к худояровскому лаку ключик так и не подобрали — ускользнул солнечным зайчиком из-под детских ладошек. А без надлежащего “остекления” поднос казался невыделанным сафьяном, фальшивой позолотой — царапни и отскочит! Потому, наверное, и не задержалась в Невьянске лаковая роспись, перебравшаяся в начале XIX века в Тагил, где и обосновалась навсегда, изведав за долгую жизнь и гонения, и унизительное равнодушие, и наконец всеобщее поклонение.
Никита Сергеевич Ярцев (по-старинному Аникита), просвещенный кормчий главнейшего хозяйственного ведомства на Урале и автор “Российской горной истории”, к сожалению, рукописной и недоступной широкому читателю, осматривал владения Яковлевых и Демидовых вслед за Поповым, в 1807 году. К той поре, по его наблюдениям, в Невьянске жительствовала жалкая кучка лаковщиков, в подметки не годившихся тагильчанам. Оно и понятно: ведь о тех радели Демидовы, рядком с коими вчерашний откупщик Собакин (Яковлев) выглядел еще неотесанным мужиком.
Никита Сергеевич без колебаний называет творцом “хрустального, яко зерцало” лака опочившего старейшину рода Худояровых. Лестно отзываясь о живописи, расцвечивавшей металлическую посуду и утварь, Ярцев делает акцент на том, что защищает эту красоту от разрушения водой, едкими жидкостями лак, “ни мало не трескающийся” на железе, меди или на дереве. Худояровский лак, — констатирует горный деятель, порядочно исколесивший Отечество и Европу, — не могут затмить никакие российские лаки, превосходит он добротою “англицкий” лак и равняется лишь китайскому... Характерно, что с творениями китайцев, подаривших миру немало выдающихся открытий, идентифицировали “стеклянный лак” и очевидцы грядущего взлета тагильской росписи.
Наблюдения их лишний раз убеждают в том, что преобладающее влияние оказывал на зарождающееся в нашем крае “лакирное дело” не Запад, а Восток. “Материковый слой” искусства образовали, по-видимому, контакты ремесленников-старообрядцев с иноземными негоциантами, явившимися на Ирбитскую ярмарку с принадлежностями чаепития. Рукастые уральцы исстари демонстрировали на торжище “двунадесяти языков” свой товар и высматривали пикантные новинки у чужестранцев, чтобы мастерить такие же, а то и “форсистее”. А уж когда художество крепостных выказало несомненную полезность, ему стали покровительствовать Демидовы, заимствовавшие в Европе усовершенствованную технику лаков, не распознанных жителями сносимых потоком истории с фарватера на обочину восточных деспотий.
Энергичное участие заводчиков в становлении, “окультуривании” рассматриваемого промысла и предопределило его феномен — несовпадение с хрестоматийно известными закономерностями промышленного развития. Крупному производству в общем и целом предшествует мелкое, вылупляющееся из домашнего ремесла. В металлургии, чему наглядный пример Урал, складывалась иная последовательность. Жизнь рукодельям, обслуживавшим важнейшие потребности населения, дала основанная Петром Великим мануфактура. В заводских цехах обучались вчерашние крестьяне профессионально-техническим навыкам, приобретали инструмент, а нередко — топливо и сырье для изделий. Кроме благосклонности администрации, возвращавшей затраченную копейку рублем, расцвету металлообрабатывающих промыслов в демидовской вотчине способствовала отменная высокогороская руда. Толпой гонялись разноплеменные коммерсанты за “старым соболем”. Да и в родных пенатах тагильские лопаты, сошники, ведра, топоры, всякая утварь были нарасхват!
Хозяевами с большой буквы останутся в уральской летописи первые колена наследников Никиты Антуфьева. Не держали они богатства недр “втунележащими”, но и не транжирили ради скороспелых барышей, обкрадывая потомство. Взять те же промыслы и рядовые, и фирменные: лаковую роспись, “морозку” и “печатку” по жести. Родоначальники фамилии проявили себя непревзойденными зодчими и горнозаводского производства, и сопутствующих ему народных ремесел. Предвидим возражения: в любых-де начинаниях организаторы преследовали собственную выгоду. Разумеется, ибо предпринимательство — не филантропия. Да и эпоха освоения Урала не располагала к сантиментам. Нравы феодального, волюнтаристски ломаемого государства были жестокими. Демидовы с младых ногтей впитали управленческие каноны, иначе не выстояли бы в борьбе за место под солнцем с аристократами “голубых кровей”, не удержали бы в повиновении крепостных, отнюдь не таких уж безобидных и робких, какими изображаются они в учебниках. Норма поведения есть норма, и те, кто ею манкировали, оказывались на бобах. Но потомство тульского кузнеца выделялось средь прочих мануфактуристов-железозаводчиков не приверженностью к малоприятному этикету, а верностью избранному делу, новаторством, жаждой знаний, разбуженной великим энциклопедистом.
ШКОЛА
Николай Никитич Демидов (1773 — 1828) осиротел безусым юнцом. Екатерина II учредила над несовершеннолетним наследником громадного состояния опеку. В молодости сын Никиты Акинфиевича (на то она и молодость) перебесился: кутил и донжуанствовал, однако не в ущерб фамильному призванию. Получил под надзором матери хорошее образование, владел несколькими языками, запоем читал. Гордившийся победами русского оружия в баталиях с турками, Демидов решил поначалу продвигаться наверх по военной линии. Толкового, дисциплинированного сержанта лейб-гвардии Преображенского полка заприметил и причислил к штабу Главнокомандующего князь Г.А.Потемкин-Таврический. Дальнейшая карьера у адъютанта всемогущего фаворита императрицы складывалась гладко. Без задержки присваивались гражданские и придворные чины: камер-юнкера, камергера, тайного советника, гофмаршала, дипломата в ранге посланника. Восхождение закулисно протежировалось двоюродным дядюшкой жены, тоже рано потерявшей отца, — графом А.С.Строгановым, с коим в Париже свел знакомство покойный родитель Демидова. Но и сам Николай Никитич был не промах: усерден, рассудителен, пером по бумаге водил, как кружево плел. А изящный слог на государственном Олимпе уважали, отождествляли с распахивавшей любые двери чеканною монетою.
По крови честолюбивый, прагматичный, отпрыск Никиты-второго методично изучал “родовое” — горнозаводское дело, склонившееся при опекунах к упадку. Расстройство головного предприятия усугубило стихийное бедствие — пожар, уничтоживший в Нижнетагильске ветреным майским днем 1802 года более двухсот домов. Выделив погорельцам средства на жилье, Демидов отправился знакомиться с достижениями европейской металлургии, чтобы внедрить на заводах передовую технологию.
Увиденное за рубежом диктовало переориентацию с внешнего на внутренний рынок, ибо коксовый металл англичан стремительно теснил уральский и шведский древесно-угольный. В связи с обновлением стратегии понадобилось заменить разболтавшуюся, погрязшую в кумовстве администрацию. Формирование соответствующей команды возлагалось на вновь назначенного директора Нижнетагильской конторы М.Д.Данилова, до того работавшего управителем в Кушве и запатентовавшего оригинальные конструкции “раскатных машин”. В выборе капитана корабля заводовладелец не ошибся. Михаил Данилович был превосходным организатором, с ярко выраженной инженерной жилкой. Подзапущенные в годы междуцарствия демидовские заводы обрели при нем второе рождение. Главноуправляющий перестроил и усовершенствовал некоторые домны, кричные горны, наладил прокатное производство, не имевшее, пожалуй, аналогов на Урале.
Возмущенный хищениями железа, распущенностью слесарей, подрабатывавших изготовлением подносов в урочное время, Данилов предложил владельцу разом покончить с беспорядками созданием господской лакировальной фабрики. Молодой патрон, некогда вышучивавший отцовский замысел, теперь за него ухватился. Фабрика открывала возможность утилизации металла, с трудом проталкиваемого на европейские рынки, выпуска готовых изделий с неограниченным сбытом внутри страны и за ее пределами. Секретари мигом подыскали Николаю Никитичу тщетно боровшегося с безденежьем художника — В.И.Албычева, которому заводчик и препоручил восстановление насаждаемого предками “лакирного мастерства”. Речь шла уже не о второстепенных рисовальных классах, а о специализированной школе, готовившей квалифицированных расписчиков металлоизделий.
Осенью 1806 года Николай Никитич навестил перед длительной поездкой в Италию свою родовую вотчину и ревизовал ее почти три месяца. Хозяин скрупулезно осматривал изреживавшиеся лесные дачи, рудники, плотины, заводское оборудование; внес уточнения в смету неотложных расходов по модернизации производства.
В программе жизнеобеспечения, повышения конкурентоспособности тагильских заводов не последняя роль отводилась художественной школе, за деятельностью которой владелец следил пристально и неослабно. Еще до поездки на Урал, в мае 1806 года, он затребовал у Албычева рисунки питомцев для демонстрации их людям, сведущим в живописи. Не исключена вероятность того, что учинить заочный экзамен крепостным рисовальщикам ему присоветовал сам президент Академии Художеств, граф А.С.Строганов.
Строгановско-демидовский альянс выделялся не банальным для аристократической верхушки размахом собирательства произведений искусства, а чертой своеобразной и по значению неоценимой. Именно у Строгановых переняли Демидовы, в лице Николая Никитича, обыкновение не уповать на иноземных и “казенных” мастеров архитектуры, скульптуры, живописи, специалистов горно-лесного хозяйства, а выращивать своих из одаренных крепостных.
Под впечатлением от осмотра европейской металлургии круто взялся предприниматель за обучение детей служащих, “исправных” рабочих всевозможным “мастерствам” в собственных и казенных учебных заведениях Петербурга, Москвы, Казани, Екатеринбурга, само собой, Нижнетагильска. Преуспевающие в теории и на практике обычно командировались доучиваться за границу. Будущие администраторы, штейгеры, доменщики, прокатчики получали образование в Швеции, Германии, Англии. Проявлявшие же художественные задатки чаще направлялись в Италию и во Францию. Всех, кому, благодаря хозяйскому соизволению, довелось увидеть заморские страны, пополнить багаж у авторитетных мэтров, не перечтешь. Список будет очень длинным. Назовем лишь наиболее яркие имена: изобретателей “пароходного дилижанса” Ефима и Мирона Черепановых, чародея механики Степана Козопасова, кудесника-литейщика Федора Звездина. Есть в этом списке и имена архитекторов, живописцев, в том числе и подопечных В.И.Албычева.
Биография Василия Ивановича пока мало изучена. Известно, что Албычев закончил (по одной версии в 1803, по другой — в 1804 году) Академию Художеств, получил аттестат первой степени за “дипломное” полотно “Сражение европейцев с азиатами”. Курсом или двумя раньше оттачивал в Академии кисть волжанин Александр Ступин.
Его, мещанина из незаконнорожденных дворян, зачислили на “казенный кошт” по рекомендации Строганова. Граф не оставил его и впоследствии, когда вчерашний выпускник Академии открыл в Арзамасе школу живописи, взял под личное покровительство, поделившись с молодым коллегой гипсами, эстампами, книгами, отчасти из домашней библиотеки. В затруднительных ситуациях профессура Академии, движимая отзывчивым президентом, отсчитывала волжанину серебро и ассигнации из жалованья.
И скорей всего, именно Строганов сообщил Н.Демидову мысль о школе, сходной с арзамасской, в центре горнозаводской промышленности, изобиловавшем природными сокровищами и умелыми обработчиками. А уж тот истолковал ее применительно к насущным потребностям, вспомнив о нуждавшейся в профессиональных живописцах лаковой росписи.
Строганов же, надо полгать, указал крестнику и несомненно известного ему пансионера возглавляемого им учреждения — Албычева, уверенно державшегося и у мольберта, и на ниве педагогики. Так что, очутившись по заключении контракта на Урале, выпускник не порывал связи с альма-матер, откуда, как и в Арзамас, высылались модели, гравюры, живописные полотна, литература. Соприкасавшиеся с ним по роду занятий администраторы относились к художнику уважительно, откликались на малейшую просьбу. Как-никак спутником живописца в дороге из Петербурга был главноуправляющий имением М.Данилов, отвечавший с ведома патрона за нормальное функционирование школы, снабжение ее денежным и материальным довольствием. Избавленный от посторонних хлопот, Василий Иванович с головой ушел в преподавание, дневал и ночевал в школе. Первоначально в обучении у него находилось девять человек, преимущественно из “служительских детей”. Почти все они зарабатывали впоследствии на хлеб лаковой росписью. Порог Академии Художеств довелось перешагнуть лишь старшим в группе, с полунамека схватывавшим объяснения учителя — Павлу Баженову и Якову Арефьеву.
Пока отстраивалось специальное помещение, школа, созданная заводчиком ради обзаведения лакировальной фабрикой, размещалась в господских хоромах. Для мастерской, обеспечивавшей учеников-рисовальщиков заготовками, был приспособлен нижний этаж здания “под пильною мельницей”. Продукции двенадцати опытнейших слесарей-клепальщиков с избытком хватало для школяров, поэтому лишние заготовки Демидов распорядился продавать тагильским лакировальщикам. Готовые же изделия учеников велено было им отправлять с железными караванами в Москву, Петербург, на ярмарки, чтобы оправдать издержки на содержание рисовальщиков — по двадцать пять рублей в год на человека. Задание формулировалось Албычеву лаконично и четко: обучить достаточное для разворачиваемой фабрики количество художников, способных выделывать вещи не хуже, чем есть у прочих европейских народов.
От Албычева не требовалось воспитания рафинированных станковистов — Демидову нужны были мастера по росписи металлических изделий. Однако Албычев не стриг школяров под общий гребешок, а занимался с одаренными, такими, как Баженов и Арефьев, дополнительно. Когда же патрон охладел к затее с фабрикой, программа “железного училища” существенно изменилась, вобрав в себя фундаментальные дисциплины, ранее отсутствовавшие или читавшиеся бегло. Большинство учеников, из разряда середнячков, по-прежнему ориентировались на лаковую роспись, строительное, формовочно-литейное и другие ремесла, сулившие при умении чертить и рисовать неплохой заработок. Цели основной массы питомцев и заводчика при этом совпадали. Вместе с тем администрации, дабы не уронить репутации школы, не навредить воспроизводству дефицитных специалистов, приходилось считаться и с запросами юношества, мечтавшего о педагогическом поприще и “большой живописи”.
Оттого, наверное, Демидов, пришедший в конце концов к выводу о нецелесообразности собственной лакировальной мануфактуры, вследствие обострения нехватки рабочих рук, и не бросил школу на произвол судьбы. Количество тагильчан, овладевших доходным ремеслом, неудержимо росло. Фабрика, справедливо заключил хозяин, не устранила бы, а лишь подстегнула конкуренцию, инициировала бы дальнейшее распространение промысла. Установить над ним контроль, подрезать его было невозможно, так как лакирным делом промышляли вольные либо номинально зависимые торгаши, перекладывавшие “барщину” на местную и пришлую голытьбу.
Как и предвидел Николай Никитич, выпускники школы стали задавать тон в украшении металлоизделий. Желающих купить товар профессиональных художников, ценившийся к тому же значительно дороже, нежели аляповатые поделки самоучек, было хоть отбавляй. Следовательно, росла и потребность в листовом железе, увеличивавшая доходы заводовладельца и без лакировальной фабрики. Разумно ли было при этом обезглавливать курочку, несшую золотые яйца?.. Вот и не закрывал Демидов школы, против которой, плодившей-де спесивцев и зазнаек, резко выступал главноуправляющий. Николай Никитич рекомендовал преемникам Албычева обучать питомцев не “от сих до сих”, а всесторонне, помимо живописи цветочной, — ландшафтной, жанровой, той самой , о которую спотыкались “неученые” ремесленники. А чтобы имели ученики образцы для копирования, формировавшие эстетические вкусы, Демидов, правда, не без напоминания педагогов, обновлял и пополнял наглядные пособия гипсовыми и алебастровыми моделями и гравюрами. Осенью 1814 года, в частности, он прислал в школу весьма дорогостоящий набор эстампов Рафаэлевой галереи. В сопроводительной записке директору учебных заведений имения Прокофию Морозову хозяин пояснял, что на шедеврах всемирно известной галереи учатся “славнейшие мастера”, и выразил надежду, что таковые послужат “инсциклопедией” для доморощенных живописцев.
Наблюдая, сколь широко в “легких” производствах и коммерции применяется за границей женский труд, а равно и “феменизацию” персонала обывательских фабрик Нижнего Тагила, Демидов известил в 1809 году главноуправляющего о намерении преобразовать школу “живописного художества” в женскую. Он предлагал Данилову оставить в ней одного-двух юношей с прицелом на занятие ими преподавательских должностей и набрать двадцать-тридцать девочек. Имелись в виду главным образом “писарихи”, получившие начатки ремесла в семейном кругу или у частных фабрикантов. Решение заводчика подкреплялось вескими соображениями. Его беспокоила многочисленность “торгашей”, набивавших карманы ростовщичеством и день-деньской сидевших по лавкам “скламши руки”. Контраст с Западом, где товар продавался в основном женщинами, был разительным. Хотя разбогатевшим крепостным и надлежало сдавать на двадцать коробов угля больше, чем “штатным куреннорабочим”, непосредственно в выжиге его они не участвовали, нанимая для исполнения обязательных уроков других, которые и без того были наперечет. Между тем под натиском топора, огненных палов и сохи леса отступали все дальше от заводов, а наращивание выплавки металла требовало все больше руды и горючего, следовательно, и их заготовителей и возчиков. Беглые и “шатуны”, перекати-поле, коими затыкали дыры в петровские времена, повывелись. Да и встречали старожилы пришельцев неприветливо: ведь с ними надо было делиться выгонами, покосными угодьями, а тех и коренному-то населению не хватало. Ясно, почему старался Демидов замедлить расслоение крепостных, вымывание прослойки торговцев и фабрикантов, чреватое убылью полноценных “трудников”.
Казалось, заводчику должна была сопутствовать удача. Роспись металлоизделий становилась на Урале занятием преимущественно женским. Тагильчанки смело вступали в единоборство с мужчинами, организуя чисто женские мастерские, руководя ими не хуже представителей сильного пола. Модные для той поры батальные сцены, конечно же, получались эффективней у отцов и братьев, но в изображении цветочных бутонов и гирлянд явное превосходство выказывали женщины.
Однако заводовладелец столкнулся с непониманием, даже противодействием. Видано ли, роптали оповещенные приказчиками домохозяева-старообрядцы, отдавать дочерей в учение к “малевальщикам”-иноверцам да показывать им “заморскую срамоту”. Попытался взвинченный хозяйскими накачками главноуправляющий добиться результата насильственным способом: позакрывал фабрики некоторых строптивцев, обложил их двойными повинностями, но те нашли защиту у губернских властей, расценивших его действия антизаконными.
Убедившись в невозможности искоренения лакировального промысла “меж здоровых, годных к само нужным работам мужиков”, замены подростков девицами, Демидов оставил в школе все как есть. Раздражение постепенно улеглось, и вспыльчивый, но отходчивый Николай Никитич, как ни в чем не бывало, напоминал главноуправляющему о “высшем предназначении” школы: содействии развитию лаковой росписи в лучшем виде, чтобы кормившиеся от “приятного ремесла” кузнецы, слесари, лаковщики и “писаки” не ели даром хлеба.
Тем не менее Албычеву, частенько расходившемуся во взглядах с работодателем и не ладившему с Даниловым, по истечении контрактного срока в директорстве было отказано. Художник вернулся в Петербург, где стал перебиваться случайными заказами. Но нужда не отступала, и, забросив профессиональную живопись, Василий Иванович поступил на службу в почтовое ведомство.
Распростившись с Албычевым, Демидов готовил ему в преемники Павла Баженова и Якова Арефьева. В 1811 году, будучи посланником во Флоренции, он затребовал даровитых выпускников школы в Италию. Бессмертные творения античности, итальянского Ренессанса произвели на уральцев неизгладимое впечатление. Николай Никитич остался доволен их восторженными рассказами об увиденном. Весну грозового 1812 года путешественники встретили на родной земле. Наказ благодетеля-владельца состоял в том, чтобы художники перебывали на всех “партикулярных фабриках”, сличили применявшуюся роспись изделий, учили мастеров и мастериц отличать “красовитое от гаведного”, дабы “через сие поправляли те свои картины”.
Не успели Баженов и Арефьев проинспектировать лакировальные фабрики, предписал им хозяин отправляться в Петербург держать экзамен в Академию Художеств. Рекомендательное письмо графу Строганову Николай Никитич выслал загодя, так что к уральцам не очень-то придирались. Да и способности их недюжинные обнаруживались с первых же штрихов. Три года провели тагильчане в столице империи, наслаждаясь положением “вольных пансионеров”. В связи с тем, что на аттестат, удостаивавший звания классного художника, могли претендовать лишь свободные граждане, стипендиаты били челом перед владельцем, прося даровать им свободу.
Ответа на вежливо-уничижительную просьбу, увы, не последовало. Вряд ли стоит обвинять Демидова в своекорыстии и ханжестве. Ведь удовлетвори он ходатайство живописцев, на Урал бы они не вернулись. Между тем Демидов вынашивал планы создания в Тагиле всероссийского по масштабу учебного заведения для подготовки художников-прикладников. Склонялся меценатствующий крестник президента Академии Художеств и к осуществлению исходившего от ее руководства предложения о содержании на свой счет бесплатной школы для одаренных россиян. Тогда как окажи владелец милость Баженову и Арефьеву, прецедентам не было бы числа. Каждый вкусивший на его деньги знаний норовил бы жительствовать по независимому разумению.
Словом, вольной Баженов с Арефьевым не получили, лишившись аттестата классных живописцев, а вместе с тем и гражданской правоспособности. Павла Баженова Демидов назначил в 1816 году смотрителем тагильской школы. Арефьев, освежавший интерьер московского дворца, вернулся на Урал спустя два года. Художники отнюдь не нищенствовали. “Воспитаны рисовальщики хорошо, — инструктировал Демидов заводоуправителя, — не допускайте же, чтобы претерпевали они бедность”... Обоим предоставили годичное жалование в двести целковых, бесплатные квартиры, в последующем обещалась постройка домов с усадьбами.
Демидов, как бы заглаживавший вину, настолько мирволил “академикам”, что когда Павел Баженов женился, прислал к свадьбе любимца подарки — глаз не оторвать да пачку хрустящих екатерининок. Можно ли было при таких-то благодеяниях уподобляться трутням? Вот и вкалывали художники, засучив рукава, без понуканий. Главное их внимание поглощала школа. Воспитанники набирались в нее из тагильских мастерских и со всех демидовских заводов после предварительной экзаменовки. В основу учебного процесса были положены академический рисунок, многослойное письмо, в равной степени необходимое и станковистам, и оформителям “железных вещей”.
Стимулируя воображение, полет фантазии учеников, “правоверные академики” вместе с тем категорически осуждали небрежность, лубочную упрощенность, добивались того, чтобы независимо от избранного жанра питомцы вырабатывали “кинжально оттачиваемое”, ни в чем не подводящее мастерство. Придерживаясь в целом ортодоксальных взглядов на живопись, “азбуку” которой они постигли еще у В.И.Албычева, Баженов и Арефьев продвинулись значительно дальше своего наставника. Иначе с чего бы ласкать-голубить неразлучную парочку экономному сухарю Демидову, привыкшему тратить деньги лишь на то, что многократно окупалось.
Под покровительством заботливого, но требовательного хозяина работали школьные смотрители самозабвенно, звено к звену нанизывая цепочку преемственности “лакирного дела”. Приобщали к возвышенной, то бишь сюжетной живописи, Назара Булавина, Василия Пермякова, Якова Турыгина, Степана Худоярова. Впоследствии особенно гордились младшим племянником достопамятного Вавилы Худоярова — Степушкой. Этот и в Италии бывал, и “вживую” ознакомился с произведениями корифеев живописи, посещая римскую мастерскую Карла Брюллова. Затем учился в Академии Художеств и закончил ее вольным россиянином. Мозаичное панно С.Худоярова, украшавшего своды Исаакиевского собора, храма Христа Спасителя, парадные анфилады Зимнего дворца, имеют мировое признание.
Но на пятом году “смотрительства” Павла Баженова, казалось, ни с того ни с сего Демидов приказывает в мае 1816 года школу закрыть, воспитанников перевести в Выйское училище, готовившее техников и администраторов, а руководителю и его помощнику Я.Арефьеву обучать “вольножелающих”.
В чем причина внезапной смены настроений властелина? По-видимому, не только в малой доходности лакового промысла, на что обычно указывают исследователи.
Поступок Демидова, неожиданный для художников, вряд ли был таковым для управленцев, в поте лица осуществлявших реорганизацию имения и считавших свершившийся факт давно предрешенным. Николай Никитич удвоил наследственное состояние, и это — при неблагоприятной конъюнктуре “железного” рынка. Стало быть, прибыль кроме черной металлургии обеспечивали и другие производства. Напомним, что в 1814 году “усовершенствовашиеся в науках” за границей разведчики недр подарили хозяину Меднорудянское месторождение. Емкая сырьевая база позволила в несколько раз увеличить выплавку красного металла. Со свойственным ему рационализмом Демидов поставлял на внутренний и европейский рынки как ходовой полуфабрикат (черновую медь), так и весьма ценившиеся медные листы, выработку которых оперативно наладил главноуправляющий — дока в “раскатных машинах”. Благодаря сконстурированным Даниловым и его правой рукой Ф.Шептаевым прокатным станам (малюткам, естественно, против нынешних) резко возросло производство кровельного железа, находившего после разрушительных наполеоновских войн безграничный сбыт.
“Старому соболю” в болванках иностранные биржевики противопоставили на рубеже XVIII — XIX столетий дешевый коксовый металл Великобритании, а вот соперника уральскому коррозийно стойкому “глянцевому железу” не нашли. Тагильское да яковлевское железо, надежнее всего защищавшее от атмосферных осадков крыши императорских резиденций, городских ратуш, дворцов международной знати, расценивалось по высочайшей шкале. Но изготовлялось оно способом трудоемким, задействовашим множество людей. Кроме того, сотни рабочих понадобилось отряжать на добычу медной руды, излюбленного в России и Западной Европе малахита, в курени, снабжавшие заводы топливом.
В 1809 году была установлена золотоносность имения, а к исходу второго десятилетия XIX века, вопреки неутешительным прогнозам научных авторитетов, была обнаружена и платина. Эксплуатация обнаруженных россыпей благородных металлов востребует, естественно, большое количество людей. Уже в начале 20-х годов пришлось изыскивать на обустраиваемые золотые прииски около двух тысяч человек, главным образом мужчин, а ведь по сравнению с платиновыми они в имении являлись второстепенными.
Сохранение традиционных и форсирование новых отраслей хозяйства, породившее всеобъемлющую нехватку рабочих рук, необходимость экстренной покупки крепостных в Малороссии и Волго-Вятском крае и обусловили, на наш взгляд, закрытие художественной школы. В женскую ее преобразовать не удалось, а безудержное распространение промыслов, прежде всего лакировального, в мужской среде оголяло коллективы рудников, заводов и приисков. К тому же, в связи с растущим спросом на кровельное железо казны и европейского бизнеса, Демидов охладел к местному рынку. Дефицит рабочей силы побудил его ужать отвлекавшие тружеников от горнозаводского производства металлообрабатывающие промыслы.
Закрытие художественной школы, надо полагать, мотивировалось и обскурантизмом руководства Академии Художеств после ухода из жизни графа А.Строганова. С 1817 года крепостные в нее перестали допускаться, возросла непомерно и плата за обучение. Вследствие продворянского указа, прервавшего животворную связь с Академией Художеств, тагильская школа утратила элитарность, былую привлекательность для даровитого юношества. Состав питомцев, озабоченных туманным будущим, явно мельчал. Функции живописного училища, этакого рассадника мастеров кисти, как предполагал Демидов, теперь свелись преимущественно к удовлетворению потребностей “лакировальных фабрикантов”. Хозяйчики подносно-красильных заведений были весьма довольны квалификацией рисовальщиков и минимальными издержками на их обучение.
Кадровая подпитка школой ремесел, и без того вышедших за черту дозволенного, отвлекавших мужское население от горнозаводского производства, вызывала естественное недовольство администрации. Надо сказать, что отлученные от смотрительства художники вовсе не бедствовали, преподавая рисование и черчение в демидовских учебных заведениях и подрабатывая репетиторством. П.Баженов (Я.Арефьева болезнь скосила молодым в 1828 году), ко всему прочему, готовил и отбирал по заданию хозяина талантливых рисовальщиков для усовершенствования в Европе. Николай Никитич не ущемлял любимца в жалованье, а незадолго до смерти обещал того наградить за “двоих или троих заводских живописцев”, достойных, по мнению наставника, быть направленными в Италию. Первым в числе рекомендованных Павел Иванович назвал Степана Худоярова. А в 1828 году, вскоре после кончины Демидова, прислал его наследник в Тагил долгожданную весть: согласно духовному завещанию умершего, отпускался Павел Баженов с домочадцами на “вечную волю” и мог посему трудиться где и кем пожелает. Очевидно, Павел Иванович перебрался из Нижне-Тагильского завода поближе к столицам, так как в местном “летописании” имя художника далее не упоминается.
Фамильную эстафету покровительства искусствам, не в последнюю очередь “лакирному”, приняли от Н.Н.Демидова сыновья Павел и Анатолий. Тридцатилетнего Павла смерть родителя (мать умерла еще раньше) застала беспечным гвардейским офицером, завсегдатаем балов и холостяцких пирушек. Анатолию же исполнилось лишь шестнадцать годков.
Павел, сознавая, какой груз на него ложится, препоручил имение до выхода в отставку опекунам. Затем они порешили с братом уральской вотчины не дробить, а управлять ею совместно. Век Павла Николаевича, мужа “роковой” красавицы Авроры Шернваль, учредившего в 1831 году знаменитую, недавно возрожденную, демидовскую премию, выдался коротким. Тяжкий недуг свел его в могилу сорокадвухлетним.
На капитанский мостик имения взошел Анатолий Николаевич, принявший в отместку за антипатию к нему Николая I титул итальянского князя Сан-Донато (по местонахождению флорентийской резиденции). Российский император не простил Демидову женитьбы на Матильде де-Монфор, дочери его отъявленного противника, Жерома-Бонапарта. К тому же брак с надменной принцессой-чужеземкой оказался неудачным, и бывшая супруга оттяпала у Демидова едва ли не четверть состояния. Недолго послужив в Министерстве иностранных дел, Анатолий Николаевич провел большую часть жизни во Франции и на виллах Сан-Донато и Пратолино. Оттуда летели в почтовых конвертах инструкции, распоряжения, адресованные петербургской и тагильской конторам.
Уродившийся в мать непостоянным и вспыльчивым, Анатолий Николаевич совершил массу ошибок, но имение он доверил людям компетентным, безукоризненно честным и потому использовал верховные полномочия лишь в чрезвычайных ситуациях. Руководство заводами зиждилось на выверенной формуле: минимум управленцев, современные технологии и оборудование, для чего периодически обновлялись домодельные и приобретенные импортные механизмы. Продвижение служителей обусловливалось не выслугой лет, а деловой инициативой и предприимчивостью. Как и отец, Анатолий Николаевич направлял лучших приказчиков совершенствовать познания в Европу, щедро финансировал “именные” учебные заведения разных ступеней. Не случайно грамотность в демидовской вотчине была, пожалуй, наивысшей по Уралу. Дети бедняков, выказавшие способности, зачислялись в училища на “хозяйский кошт”, потому, наверное, и не возникало у Демидовых осложнений со всякого рода специалистами.
Наслаждаясь в залах выставок и аукционов прекрасными творениями живописцев, ваятелей, литейщиков, ювелиров, Анатолий Николаевич беспрестанно пополнял флорентийское собрание картин, мраморов, бронзы. С течением времени коллекция настолько разрослась, что Демидов построил для хранения раритетов просторное здание на Васильевском острове в Петербурге. Не обделял он сокровищами мирового искусства и господский дом в Нижнем Тагиле. По свидетельству очевидцев, демидовская галерея представляла собой одно из крупнейших частных собраний живописи, скульптуры, предметов декоративно-прикладного искусства. Последние Анатолий Николаевич особенно любил в сочетании золоченой “парижской” бронзы с добываемым в его имении малахитом. Обработку “баского” камня он поставил на широкую ногу, за что и прослыл в Европе “малахитовым королем”.
Не чуждого богеме, тонкого и, главное, состоятельного ценителя прекрасного всегда окружали мировые знаменитости. К.Брюллов написал по его заказу “Последний день Помпеи” — картину, подаренную соотечественникам и вызвавшую невиданный резонанс. “И стал последний день Помпеи, — отчеканил поэт, — российской кисти первым днем!” Анатолий Николаевич привечал не только мировых знаменитостей. Водил он дружбу и с бунтарями-ровесниками, упрямо отрицавшими постылый, бесстрастный академизм во имя жизнеутверждающего реализма. Будучи в начале 30-х годов на родине, он жадно вслушивался в захватившие творческие круги споры, мгновенно улавливал революционность идей, отразившихся на “крестьянских холстах” А.Васнецова и снискавших новатору множество единомышленников и последователей. Сторонники Венецианова не одолели канонизированного правящей верхушкой академизма, но все же национальная струя в изобразительном искусстве заметно потеснила “итальянщину”. В полный голос заявили о себе российские, исполненные психологизма и выразительности, пейзажи, жанр, портрет. Не случайно Анатолий Николаевич уговорил прокатиться на заводы двух обретавших известность пейзажистов П.Веденецкого и В.Раева, которые и работали в Тагиле поочередно в 1835 и в 1836-1837 годах. Покоренные сурово-величавой красотой горного края, тот и другой отзывались о нем с теплотой и восхищением. Зарождавшийся уральский пейзаж невозможно представить без “видов” Нижне-Тагильского завода и его окрестностей, Уткинской пристани Веденецкого или заводских интерьеров Раева. Непривычные по рельефу и колориту панорамные пейзажи, тем более “железоплавильное действо”, с подразумеваемым громыханием молотов, шумом падающей воды, рассекающими ночную тьму огненными языками, приковали к себе внимание и критиков, и тогдашней выставочной публики. Раевские картины, отображающие “усмиренное царство Молоха”, наглядно демонстрировали зрителям биение индустриального сердца России.
Своими “видами” петербургские художники дали сильный творческий заряд местным рисовальщикам, пробудили угаснувший интерес к станковой живописи. Тряхнули стариной загрубевшие на фабриках воспитанники В.Албычева и П.Баженова. Опробовали кисть в станковизме и те, кому не удавалось “излить себя до дна” на мелких утилитарных вещах: подносах, ковшах, сухарницах, ларцах и т.п. Земляки подзадоривали: куда вам до столичных щеголей, красили бы бураки да ведра! Но “малевальщики”, осмелившиеся рискнуть, не отступали и доказали пересмешникам, на что способны. Владелец подносной мастерской Павел Худояров умудрился поместить на сравнительно небольшом холсте громаду листобойного цеха, излучавшего внутреннюю экспрессию.
Младший брат Исаак, тоже “фабрикант” и неизменный победитель кулачных боев, известный потомкам “Гулянием на Лисьей горе”, напротив, тяготел к миниатюре. Обожал силач цветы, ухаживал за ними с превеликой нежностью. Исаак был певцом ярких красок, брызжущих на его подносах и шкатулках озорной веселостью, праздничностью, жизнелюбием. Художник и работодатель, Исаак Федорович неутомимо изучал природу, множил натурные зарисовки, делая из наиболее понравившихся трафареты. С их помощью расписчики ловко и споро наносили на товар цветочные композиции хозяина.
Расцвет лакового промысла в тридцатые-сороковые года XIX века зримо обозначил два стержневых направления декорировки металлоизделий. Одно, впитавшее “классические” приемы и сюжетику оформления, чутко реагировало на веяния моды и культурные запросы соотечественников. Другое, в основном народное, самобытное, было менее восприимчиво к “ученой” живописи, придерживалось исконной “маховой” росписи. Первое направление, целенаправленно насаждавшееся Демидовыми, олицетворяли Худояровы, Дубасниковы, Перезоловы и те, чье авторство выяснить затруднительно из-за плохой сохранности изделий, чаще всего не клеймившихся и предназначавшихся отнюдь не для музейных экспозиций.
Даже из худояровского наследия уцелели крохи, главным образом, по запасникам центральных музеев. Изюминкой нижнетагильского собрания, бесспорно, оказалась шкатулка, расписанная в стиле миниатюры Исааком Федоровичем. На ее крышке запечатлена посреди садовой растительности юная няня с младенцем, протягивающим ручонки к заворожившему его цветку, одиноко возвышающемуся на стройном, гибком стебле. Весьма тривиальный по тем временам сюжет, очевидно, заимствован с какой-нибудь гравюры, но манеру худояровскую, с обилием контрастных тонов, ажурной вязью каждого бутона и лепесточка, не спутаешь ни с какой другой.
Копирование жанровых сцен, ландшафтов, в меньшей степени цветочных композиций, переносимых с живописных полотен и эстампов на металлоизделия, было вообще характерно для представителей классического направления. Большинство из них, уяснив непреходящую ценность “Рафаэлевой галереи” Н.Н.Демидова, обзавелось собственным набором образцов. Прекрасную коллекцию отечественной и зарубежной гравюры имел, например, Сидор Дубасников, обессмертивший свое имя росписью выставленных ныне в Эрмитаже “музыкальных дрожек”.
Вместе с тем трафарет, ускорявший работу красильщиков первоклассных мастерских, был более присущ фольклорному направлению лакового промысла. Ремесленники, и школой, и академией которых было кратковременное ученичество на фабрике, доводили навыки махового письма до автоматизма. Сноровисто, вприглядку размалевывали они простенькие цветочные композиции. В центре обычно располагались два-три бутона роз или тюльпанов, обрамлявшихся веточками с мелкими соцветиями по углам подноса, горевшими меж шелковисто-изумрудной травки и листочков ягодками. А вот в пейзаже или натюрморте, которые требовали несравненно более сложной техники, виртуозы письма в один мазок чувствовали себя крайне неуверенно.
И все же на рассматриваемом этапе сюжетная линия в оформлении лаковых изделий была монополией классического направления, тон в котором задавали профессиональные живописцы, как правило, дети и внуки талантливых самородков Худояровых, Дубасниковых, Перезоловых и других. Им в равной мере удавались и оригинальные зарисовки (бытовые сцены или пейзажи), и копирование гравюр ведущих художников-баталистов. Типичны для эпохи расцвета лакового промысла два подноса, хранящиеся в фондах Екатеринбургского историко-краеведческого музея. На прямоугольном зеркале одного из них воспроизведен пасторальный ландшафт с утесами, бурными потоками и летящими над теснинами оленями. На другом, овальной формы, запечатлена канонизированная сцена возвращения блудного сына, выписанная на красном фоне и окаймленная вдоль борта широким золоченым пояском.
Достигшая во второй четверти XIX века общепризнанного зенита, лаковая роспись, помимо высокого мастерства исполнения, характеризовалась необычайно широкой тематикой. Разнообразие сюжетов предопределялось обилием всевозможных стилей, несхожестью вкусов потребителей и, естественно, источниками, из которых они черпались. Пищу для творческого осмысления и воплощения давали лакировальщикам картины и гравюры, народный лубок, житейские будни и праздники, наконец, окружающая природа.
Изначальным элементом горнозаводской росписи в пору ее взлета оставалось “маховое” письмо, некогда перенесенное старообрядцами с деревянной и берестяной утвари на металл. Но квинтэссенцию составлял уже не разовый мазок с поправками и “оживками”, а классическая техника, диапазон возможностей и палитра которой были неизмеримо богаче, чем у фольклорной ветви. Как тут не вспомнить об “ученых” живописцах, привлекавшихся Демидовыми к облагораживанию росписи. Явление того же порядка отмечают искусствоведы и в других художественных промыслах. Зачин делали в них крестьянские умельцы, а вот перевоплощалось ремесло в волшебное, звончатое по краскам искусство, как и в Тагильском заводе, образованными рисовальщиками.
О высоком уровне “лакирного дела” в николаевскую эпоху свидетельствовали и лестные эпитеты коммерсантов, и отечественные выставки мануфактурных изделий. Первая из их была проведена летом 1829 года в Петербурге. Газетчики недоумевали по поводу отсутствия на всероссийском смотре превосходных “сибирских подносов”, отличавшихся красивыми “размалевками” и прозрачным, что девичья слеза, лаком, не трескавшимся даже от кислоты. Причина сего, видимо, не только в дороговизне транспортировки экспонатов, но и в осторожности Демидовых, боявшихся показывать изделия лучших мастеров, которых правительственные комиссары не постеснялись бы “выморочить” на фабрики Кабинета ЕИВ.
Единственным тагильчанином, демонстрировавшим лакированный товар, был владелец мастерской Афанасий Шестаков. Подносы его, “четвероугольные и овальные, разной меры, красные и черные”, огорчили знатоков аляповатостью цветочных узоров и посредственным, мягким лаком. Высшей награды среди фабрикантов лаковых изделий удостоился мещанин из Курляндии Иоганн Муллерт, наповал сразивший жюри подносом с красовавшеюся на белоснежном фоне императорскою семьей. Не менее искусно были расписаны и еще два подноса: с царскосельским ландшафтом по красной “земле” и виноградной кистью на эффектном черном поле. Не страдало изъянами и лаковое покрытие Муллерта, хотя бывалые купцы отдавали предпочтение тагильскому лаку, не имевшему соперников в России и оспаривавшему, по их мнению, реноме хваленых заморских лаков.
Организацией регулярных выставок правительство намеревалось рассеять домыслы о косности и эпигонстве российских фабрикантов, разжечь в предпринимательских кругах “соревнование и благородное честолюбие”. Судя по успехам мануфактурной промышленности, радовавшей соотечественников первосортными тканями, мебелью, хрусталем и фарфором, лакированием и металлоизделиями, цели государственные мужи достигли.
Не зря дальновидные министры ставили во главу угла соревнование. Уязвленные лаврами Муллерта, провалом самонадеянного А.Шестакова, вывели-таки уральцы обесценивавшее их фирменный товар родимое пятно — то бишь каллиграфический, смахивавший на крестьянский лубок узор, коим отныне зарабатывали на хлеб лишь “вечные подмастерья”; овладели пейзажными, жанровыми композициями, делавшими их произведения в великолепной лаковой оправе бесподобными, желаннейшими для покупателей разного звания и наречий. И.Муллерт, петербуржцы Ф.Коле и Ф.Петц, москвич А.Аустен мастерами, слов нет, были отменными. Да только в конкурентной борьбе немаловажное значение, кроме совершенной техники, имеют и размеры производства, а в этом отношении бесспорное лидерство принадлежало тагильчанам. Если столичные фабриканты и прибалты оперировали сотнями, тысячами изделий, уральцы выбрасывали на рынок десятки тысяч.
В 1836 году на выставке в Москве произошло знаменательное по своим последствиям событие: впервые рядом с тагильскими (сибирскими) подносами на родине елгавских лаков экспонировались жостовские. Предприимчивый Осип Вишняков, а за ним и другие подмосковные лакировальщики, многое выглядевшие у миниатюристов колобовско-лукутинской фабрики, стали приноравливаться к росписи по жести. Но с привычной “битой бумагой”, материалом, кстати, прочным и стоившим дешевле железа, не расставались. Долгонько они еще чередовали жесть и папье-маше, пока не пробил их заветный час.
Иллюзорный, сломавший шею многим торопившимся вскарабкаться на Олимп конкурентам успех претил тагильчанам. Они действовали по-иному: скрупулезно шлифовали и обогащали перенимавшимися у отечественных и зарубежных лакировальщиков компонентами роспись; изживали примитив и шаблон; соотносили индивидуальные возможности с запросами определенной категории покупателей. Лучшие мастера, закончившие демидовскую школу, адресовали товар привилегированным сословиям, а не имевшие таковой за плечами ориентировались на запросы простолюдинов. В результате производство, чрезвычайно зависевшее от изменчивых вкусов, прихотей моды, неуклонно прогрессировало. 30-40-е годы XIX века оказались для него воистину триумфальными. Тагильский лаковый промысел, снискавший международную известность, был в это время осыпан множеством престижных наград. Особенно урожайным на них выдалась Всероссийская мануфактурная выставка 1839 года. Изделия тагильских умельцев были представлены на ней как никогда ранее широко. “Путеводитель” упоминает среди экспонатов подносы, столы, шкатулки, “цыгарницы” и другие вещи под лаком — рядовым и копальным. В описании констатировалось, что расписаны были экспонируемые изделия на западный и восточный манер, а наряду с живописною декорировкой использовались и “переводные картинки” — метод украшения, прежде употреблявшийся крайне редко.
Жостовцы, как и влиявшие на них кумиры — петербургские лакировальщики Лабутин, Кондратьев и другие, не порвав окончательно с “битой бумагой”, конкурировать с уральцами на равных еще не могли. Большинство семейных фирм, основанных иностранцами, вроде Муллерта, к середине XIX века захирело или вообще кануло в лету. Европейские “лакирные изделия” вследствие охраняющих национальную промышленность таможенных барьеров импортировались в Россию в ограниченных количествах. Так что законодательствовали на внутреннем рынке уральцы!
Статус заводского поселения не был в тридцатые-сороковые годы XIX века помехой интенсивному развитию Тагила. За три десятка лет население города-завода удвоилось. Особенно бурными темпами возрастала численность коммерсантов и ремесленников. Многие торговцы и промышленники были свободными от рождения или выкупались на волю благодаря сколачиваемым капиталам. К середине XIX века в Нижнем Тагиле насчитывалось более тридцати крупных мануфактурных заведений, треть из которых принадлежала фабрикантам-лаковщикам. Выделка железных расписных подносов, шкатулок, лотков, столов, ковшей, — отмечал современник, — известных всей России, занимавших почти целый ряд на Нижегородской ярмарке, является важнейшей отраслью экономики “горного города”.
Демидовская администрация, неохотно продававшая железо из заводских лавок мелким ремесленникам, чтобы не разбредались курильщики и рудокопы, ни в чем не ущемляла наипервейших фабрикантов: Перезоловых, Морозовых, Худояровых и других. Многие из них предусмотрительно роднились со всякого рода управителями и, оставаясь крепостными, закрепляли вольготность положения. Жили владельцы красильно-лакировальных фабрик, что называется, припеваючи: в просторных, иной раз и двухэтажных домах с отдельными мастерскими, арендовали обширные сенокосные угодья, имели по несколько лошадей — рабочих и для парадного выезда.
В неописуемый восторг дары искусников-тагильчан привели герцога Лейхтенбергского, обозревавшего Нижнетагильское имение с многочисленной свитой осенью 1845 года. Задели, наверное, за живое демидовские подношения (ларцы, подносы, бронзовые и чугунные статуэтки) и прочих обитателей “царствующего дома” во главе с Николаем Первым. Сошлемся, за неимением непосредственных доказательств оценки Романовыми вещей в багаже герцога, на аттестацию их британским географом Томасом Аткинсоном, посетившим Нижне-Тагильский завод в 1847 году. Лакированные железные предметы, писал в дневнике Аткинсон, выделываются у Демидовых с таким искусством, что “ни в чем не уступают японским и китайским”. Комментарии к заключению английского путешественника, объехавшего полсвета, как говорится, излишни.
“Присадка” к народной декоративной росписи академической, станковой живописи вознаградила искателей чудо-сплавом, обусловившим расцвет лакового дела, превращение его из “кустового” ремесла в хозяйственную отрасль, представленную десятками мануфактур с наемными рабочими. Местный рынок становился лакировальным фабрикантам узким. Штучная продукция (с сюжетной росписью) реализовывалась все более оптом на Нижегородской, Ирбитской ярмарках, в столицах и экспортировалась небольшими партиями за границу.
В первую очередь металлоизделия, наряду с цветастыми бураками, прялками, кадушками, проникали в быт местного населения. Поднос, теремок-шкатулка, сухарница являлись принадлежностью едва ли не каждого дома служащих и мастеровых тагильских заводов и окрестных хлебопашцев. У приказчиков да смотрителей вещи эти, естественно, были тоньше, изысканнее. У рабочей косточки — ценою пониже, а стало быть, и внешним видом скромнее.
Клиентуру ведущих лакировальщиков олицетворяла знать, высокопоставленное чиновничество, духовенство, гильдейское купечество, обращавшееся нередко с индивидуальными заказами. В соответствии с тогдашней модой аристократы, удачливые в карьере разночинцы полагали для себя обязательным иметь в кабинете или приемной “сибирские столики” с “бравурной” или, наоборот, элегической живописью под лаком. Явно не согласуется с действительностью утверждение некоторых искусствоведов, будто уральский поднос в социальной иерархии не поднимался выше старозаветных купцов-аршинников.
К середине XIX века, подметили зоркие современники-литераторы, тагильские металлоизделия укоренились и в дворянской среде, кстати, весьма неоднородной. Общеизвестно, насколько рознился интерьер дворцов титулованной верхушки “национального рыцарства” и мелкопоместного захолустья. Среднее провинциальное дворянство не коллекционировало скульптур и полотен всемирных знаменитостей. Его вполне устраивала самодельная мебель и абы какие репродукции недоучек. Зато уж всякий россиянин “голубых кровей”, будь то офицер, столоначальник, помещик, наезжавший предзимьем с заневестившимися дочерьми в губернские или столичные города, укладывал в дорожный погребец чайный поднос. Добропорядочные хозяева усадеб встречали и провожали званых гостей, как велось исстари, рюмочкой ароматной наливочки, выносимой слугами на подносе. Для торжественных церемоний: сватовства, поздравления с новорожденным, чествования юбиляров — наказывали домоправительницы шастающим по ярмаркам мужьям выбирать подносы, звонкие по краскам, изукрашенные букетами фантастических, райских цветов.
Встревоженное революционными потрясениями в Европе, царское правительство держало в узде крупную фабрично-заводскую промышленность, множившую бунтарствующий, “развращенный” пролетариат. В фаворе у него было совмещаемое с земледелием — гарантом от пауперизации — “народное производство”, разновидностью которого было и “лакирное дело”. Под сенью официальной доктрины и с благоволения владельцев имения оно процветало и в тисках крепостной неволи. В 1842 году статистика зафиксировала наличие двадцати четырех подносных заведений в Нижне-Тагильском и двух — в Выйском заводах. Григорий Митрофанов содержал аж три мастерских, Иван Обрезков и Терентий Перезолов — по две. Павел Худояров, Сидор и Василий Дубасниковы, Яков Морозов, Федор Заверткин, Иван Шабуров нанимали работников поменьше, но товар выпускали — любо-дорого смотреть! Из года в год увеличивались поставки на внутренний рынок декорированных живописью металлических вещей, однако на прилавках те не залеживались, разбирались в один миг.
Использовавшие все более дефицитное горючее промыслы достигли в Нижне-Тагильском имении такого размаха, что горное ведомство приказало местному исправнику навести справки: все ли из них дозволены начальством? На вопрос исправника, чем вызвано разнообразие и многолюдность ремесел, тагильская контора ответствовала, что, с одной стороны, “воспособление” народной промышленности продиктовано законодательством, а, с другой, фабрики “железных вещей” поглощают значительное количество металла. По вышеизложенным причинам строительный материал и топливо заводская администрация отпускала владельцам кузниц и мастерских бесплатно.
Уральское горное правление сочло подобную льготу неуместной и попыталось ее отменить. Но глава ведомства — Е.Ф.Канкрин — упразднять существовавшие дерево- и металлообрабатывающие заведения не разрешил, равно как и взимать за горючее попенные деньги.
Оплате подлежала лишь древесина, заготовляемая лакировальными фабрикантами для изготовления упаковочных ящиков. Благодаря вмешательству министра финансов демидовский уклад, либерализованный тогдашним заводоуправителем А.Н.Карамзиным, вторым мужем Авроры Карловны, сохранялся. Правда, возникновение новых ремесленных объединений санкционировалось теперь не конторой, а горным исправником.
Дифференциация росписи на объемную, по характеру станковую, и упрощенную, “маховую” обусловливала раздваивание потока направляемых в торговлю изделий. Подносы, декорированные многослойной живописью, вобравшей строгость классицизма и вместе с тем артистизм кисти художников-импровизаторов зарубежья, Петербурга, Москвы, обычно предназначались не для кухонно-буфетного употребления, а выполняли функцию настенных панно. Металлические “зеркала”, воспроизводившие жанровые сцены, парковые ансамбли, натюрморты, приобретала, главным образом, состоятельная, культурная публика. Подносы-картины, объективно говоря, и прославили, сделали всемирно известными тагильский лаковый промысел. Изделия, носившие отпечаток лубочного, то излишне каллиграфического, то, напротив, чересчур схематичного письма, адресовались простонародью. В интеллигентных кругах они вызывали разве что снисходительную иронию.
Кстати, вписать ландшафт, натюрморт, бытовую зарисовку в прямоугольник или овал подноса не очень-то и легко. Многих ставила в тупик эта, казалось бы, нехитрая операция — и не только из-за малых размеров пространства. Ведь изображение надо было расположить так симметрично, чтобы оно одинаково хорошо выглядело и на столе, и в висячем положении. Вот почему даже опытные расписчики в оформлении сюжетных подносов иногда прибегали к трафарету.
Базар, не мудрствовали наши предки, цену скажет. Как ни ловчили торгаши-посредники, а за первоклассный товар вынуждены были расплачиваться “красно”. Вот и железные “скатертки” да “картины” стоили не дешево, потому что требовали для исполнения особых навыков, таланта, имели, в отличие от живописных холстов, кроме эстетического, еще и утилитарное назначение. Прибыльностью, скорым обогащением и выводило “лакирное дело” кормившихся им в люди. Обрел, например, через него свободу и Сидор Дубасников, выкупившийся на волю в 1854 году за десять тысяч рублей — деньги по тем временам “агромадные”. Любопытно, что хозяева имения удовлетворили его просьбу: обучить в выйском училище на проценты с выкупной суммы восемь подростков из бедных семей. К чести Демидовых, не злоупотреблявших всевластием над крепостными, платили они за штучные изделия, расписывавшиеся для вельможных особ, братьям Худояровым и другим самородкам щедро.
Сколь ни грозили приказчики отлынивавшим от уроков на лесосеках рекрутчиной и вицами, а подносно-лакировочный промысел разбухал, как тесто на опаре. К 1854 году, по данным переписи жителей имения, в Тагильском заводе мастерские, специализировавшиеся на отковке, росписи и лакировке подносов, ковшей, блюд и тому подобных вещей, имело около тридцати человек. Восемь аналогичных заведений действовало в выйском заводе. Среди тагильчан первенствовали Худояровы (Исаак с сыновьями Дементием и Мартыном), Дубасниковы, Перезоловы, Головановы — тоже не в одном поколении; на Вые — Челышевы с Наболиными. Две трети лакировальных фабрикантов уже не работали на заводовладельца, выплачивая тому оброк. Остальные совмещали главное занятие с подрядами на углепоставках и транспортировке грузов.
Вопреки утверждению некоторых искусствоведов о том, что сюжетная линия в сороковых-пятидесятых годах XIX века якобы неожиданно оборвалась, сдалась в полон грубому маховому письму, классическая многослойная роспись в этот период еще доминировала, нежась в лучах, увы, предзакатного солнышка. Здравствовавшие, хотя и неумолимо редевшие корифеи воплощали на металлоизделиях сами и руками безымянных рисовальщиков великолепнейшие образцы “ученой” живописи. Именитым мастерам была чужда односторонность, узколобая приверженность господствовавшему стилю. Ностальгия по безвозвратно ушедшему возвращала их то к пышному, замысловатому в деталях барокко, то к вычурно-аллегорическому рококо. Но главнейшим божеством пантеона художников оставался классицизм, воспевавший античность, идеальный по формам.
Крутая ломка, опрощение техники декора металлоизделий произошли не на переломе XIX века, а два-три десятилетия спустя. Именно в этот период возобладало однослойное письмо в полкисти, перенесенное, по верному замечанию А.Максяшина, с бересты и дерева на уральский металл случайно, под влиянием рыночной конъюнктуры.
Время, предшествовавшее судьбоносной реформе 1861 года, было отягощено неурожаями, расстроившей государственные финансы инфляцией — следствием проигранной Россией Крымской войны. Дороговизна провианта, сокращение емкости рынка металлов тяжело отразились на уральской горнозаводской промышленности. Задел кризис и тагильское имение, хотя и не столь болезненно, как другие предприятия. Администрация попыталась восполнить спад металлургического производства доходами от усиленной эксплуатации золото-платиновых месторождений. Но желтого металла в изубоженных россыпях наскребалось не более половины от уровня двадцатых-тридцатых годов. Горько разочаровывали А.Н.Демидова и многолетние поиски “чудо-струи” в дебрях Сибири. Едва окупавшая издержки добыча золота в енисейской тайге в конце пятидесятых годов стала приносить лишь убытки.
Не давала ожидаемых преимуществ и монополия в платинодобыче, так как залегавший в Соловьевых горах “белый металл” еще не нашел широкого распространения в технике. К тому же самородная платина нуждалась в удалении примесей — оффинаже. Российская технология последнего, освоенная Монетным двором, была весьма несовершенной. Экспортируемые слитки подвергались за границей вторичной очистке, и все лавры доставались постигшей секреты оффинажа британской фирме “Джонсон Маттей и К”. Скупая у Демидовых платиновый концентрат, отечественная монета из которого в пятидесятые годы уже не чеканилась, за бесценок, Маттей продавал рафинированный металл втридорога. “Царственно-благородную платину, — сетовал в очерке на злобу дня Д.Н.Мамин-Сибиряк, — не умели дома, подобно нагрянувшему в крестьянскую хату именитому гостю, и принять хорошенько... Уплывало дарованное природой богатство за море, оставляя трудягам с вашгердом расколотый грош”.
Камнем преткновения для должного развития и технического оснащения металлургического производства, непрерывной реализации было отсутствие всепогодных транспортных артерий. Напомним, что металлопродукция вывозилась с заводов единственный раз в весеннее половодье. По тридцать-пятьдесят дней сплавлялись железные караваны к месту назначения. Иначе говоря, капитал оборачивался с черепашьей скоростью. Нередко караванные барки застревали на мелководье или разбивались об утесы на извилистом быстротечном фарватере Чусовой. Тогдашний главноуправляющий имением В.К.Рашет, впоследствии руководитель Горного департамента, безуспешно добивался постройки железнодорожной магистрали, соединявшей промышленный Урал с Волжско-Камским судоходным бассейном. Но военное поражение, недороды хлебов опустошили закрома казначейства. Бомбардируемый ходатайствами Кабинет Министров побуждал уральских железозаводчиков самих раскошелиться на строительство железной дороги, но те, увязнув в долгах, отмахивались.
Критичность финансового положения Тагильского имения осязаемо высвечивается фактом распродажи в 1858 году с аукциона задолжавшим кредиторам Анатолием Николаевичем ценнейших художественных произведений фамильной коллекции, составлявшей гордость не только виллы Сан-Донато, но, пожалуй, и всего Западного полушария. Однако бремя расходов по содержанию в порядке заводов, училищ, госпиталей, богаделен, на выплату пенсий владелец нес исправно.
Нелицеприятную характеристику деятельности Демидовых дал Мамин-Сибиряк. Но, если сопоставить ее с их патернализмом без кавычек, масштабной благотворительностью, подтверждаемых бухгалтерской цифирью, воочию убеждаешься, как вредна в “анатомировании” прошлого идеологическая предвзятость. Симпатизировавший народническим теориям, Дмитрий Наркисович обвинял заводчиков в показухе, лицемерии, в том, что от их меценатства, пролившегося золотым дождем над Италией, уральцы, “горбатившиеся на чужестранцев”, да и все соотечественники, якобы не получили ни капли. Ой ли? А чьи же искания поощряли демидовские премии, кому служили университетские библиотеки, кто учился в Ярославском лицее, не говоря уж о тагильских очагах просвещения? Сгустил краски выдающийся литератор, чрезмерно доверившийся голосу антиправительственной либерально-демократической фронды.
Не имея возможности круглый год занять все трудоспособное население на рудниках, приисках, в заводских цехах, владельцы имения давали простор ремеслам и торговле. Перед отменой крепостного права в Тагиле функционировало свыше четырехсот лавок, принадлежавших большей частью старожильческому, заводскому люду. Отсутствие у Тагила статуса города, бесспорно, затрудняло деятельность предпринимателей, вынужденных приписываться для легализации торгово-промышленных операций к мещанству или купечеству Верхотурья, Кунгура, Екатеринбурга. А ведь на чужой стороне за промысловые свидетельства, подлежащие, кстати, ежегодному обновлению, взымалась дополнительная плата. С разъездами туда и обратно да мздой столоначальникам, чтобы не тянули волынку, расходов набегало немало. Бывало, ополчались на чересчур прытких фабрикантов, отвлекавших рабочую силу, и Демидовы. И все же жилось ремесленникам да коммерсантам в узловом пункте вотчины неплохо, коль скоро превосходил Нижнетагильск по частноторговым оборотам не только уездные городки, но и губернскую Пермь.
Кризис, усугубленный всеобъемлющей дороговизной от повторяющихся неурожаев, стал серьезным испытанием для всех хозяйственных звеньев феодализма, в том числе и для такой тонкой его клеточки, как художественные промыслы. Спрос на декоративные металлоизделия — предметы в житейском обиходе низов второстепенные, резко упал. Демидовы, поглощенные заботами об упорядочении финансов, удержании в руках посессионной латифундии, охладели к покровительству наукам и искусствам. Вследствие экономических потрясений количество лакировочных мастерских сократилось к 1860 году в Нижне-Тагильском заводе до десяти, в Выйском — до двух. Законодательство царствования Александра II, решительно порвавшего с крепостничеством, разворачивавшего государственный корабль на новый курс, круто изменило судьбу тагильчан, изготовлявших подносы, впрочем, как и остального населения железоделательного Урала, официально именовавшегося после реформы горнозаводским.
Александр Дмитриев.