Легенды старой Чердыни
Медная поэма о стране Биармии
Пытаться заполнить анкету Чердыни – напрасный труд. Она не помнит года рождения, забыла, чем была в пору своей юности – острогом, городом, страной? Не знает места, где родилась, и даже имени своего, с которым появилась на свет, увы, не назовет. Считай, что половина анкеты – сплошные пропуски.
Зато в чем не испытывает Чердынь недостатка, так это в легендах. Как огромная океанская глыба льда, являет она нашему взору только маленькую верхушку своей сути, все остальное скрыто в зыбкой были-небыли легенд и преданий.
Впрочем, что есть предание для нас, ныне живущих? Даже документами и фактами подтвержденная вчерашняя явь чердынская видится нам легендой – так стремительно легкоступно и безоглядно мы от нее оторвались...
В древние языческие времена края пермские, как утверждают, населяла загадочная чудь, а страна чуди именовалась Биармией. Владения того народа были велики: на севере простирались до рек Печоры и Мезени, на западе до Северной Двины, Сухоны и Вятки, на юге – до Белой и Сылвы, а на востоке упирались в горы Каменного пояса.
И столицей той страны-легенды была Чердынь.
Одно из немногих свидетельств того легендарного времени нам надежно сохранила чердынская земля – это медно-бронзовые тотемы, знаки-символы и украшения пермской чуди. В чердынском музее целая витрина населена пришельцами из были-небыли полуфантастической страны Биармии.
Кого только тут не встретишь: человека с лосиной головой и крыльями; птицу с изображением человеческого лика на груди; медведя или росомаху с крыльями и птичьим хвостом; утку, наделенную головой лося; получеловека-полуживотное в окружении симпатичнейших зверей... Безграничной кажется фантазия чудских литейщиков и ваятелей! Медиевисты-энтографы именуют их творения сложными зооморфными и зооантропоморфными образами. А мы назовем это медно-бронзовое царство поэмой о стране Биармни.
Пришельцы оказались столь оригинальными, что искусство древней коми-пермяцкой чуди получило в науке особое назначение – пермский звериный стиль. Страшно, не правда ли? Сразу вспоминаются жестокие языческие нравы и жертвоприношения. Но стоит пообщаться с медно-бронзовым населением музейной витрины, как впечатление тотчас изменится.
Эти загадочные существа наивны, добры, лукавы, но отнюдь не жестоки. Ничего в них нет от того звериного облика, каким наделены их современники из стран южного Востока. Внутри каждого животного, считали наши далекие предки, непременно обитает человек, и мудро-наивные художники изощряли свое искусство, фантазию в том, чтобы слить человека с миром окружающей его природы.
Преобладание женских персонажей в чердынской "главе" поэмы ученые объясняют просто: у охотников Верхнего Прикамья к тому времени еще сохраняется главенство в роду женщины – покровительницы очага, в то время как в Нижнем Прикамье с развитием скотоводства и земледелия уже давали о себе знать отношения патриархата.
Да, да. Мы это в школе проходили. Но почему доброе материнское начало, почему-то именно оно согревает во мне легенду о загадочной Биармии, наделяя ее мягким женским обликом. И этот образ передается затем самой Чердыни – тихому, одноэтажному купеческому городку, который словно бы покоится в теплых ладонях хранительницы очага, пришедшей в наши дни из глубины веков, с медно-бронзовых страниц поэмы о стране Биармии.
Гости из Чердыни
В XI веке с появлением в Приуралье новгородцев легендарная Биармия начала обретать реальные очертания Перми Великой, а древняя чудь уступила место коми и пермякам, остякам и вогулам.
О Чердыни же как столице Перми Великой историки нашли первое упоминание в Вычегодско-Вымской летописи 1451 года: сюда на княжение был послан Московией Михаил Ермолич – знатный молодец из небольшого княжества Вереинского, что находилось под рукой Москвы.
Где стояла тогда столица, трудно сказать. Как и то, куда подевалась чудь доисторическая– талантливый, наивный и любознательный народ. Похоронила себя заживо в земле, не приняв единобожия, как толкует предание? Или, изменив природе и тотемам своим, помудрела и обратилась в коми? Никто этого не знает.
А любители начинать историю с нуля могут теперь аккуратно заполнять анкету Чердыни.
В 1535 году столица Перми Великой бросила, наконец, якорь на береговых холмах реки Колвы (притоке Вишеры) у впадения в нее Чердынки.
Некий строитель Давид Семенович Курчев срубил на Троицкой горе крепость – шесть башен, четверо ворот, стены и тайник. Следы крепостного вала и посейчас заметны на том холме – пустынном и голом.
Через Чердынь шла в ту пору единственная дорога за Камень – для купцов и для воителей необъятной Сибири. Чердынь ту дорогу исправно стерегла.
То был короткий – в полвека, но сладкий миг владычества и славы Чердыни. Проступили в ее облике черты не женщины, но мужа. Чердынь пахала землю, пасла стада, ловила рыбу. А главное – лихо и воинственно торговала, добираясь по рекам до Великого Устюга, Вычегды и молодого города Тюмени. Воинственно потому, что хотелось ей самой держать всю торговлю, не делясь с московскими наместниками. И на какое-то время пермские купцы получили царскую грамоту на право монопольной торговли с остяками и вогулами. Бывали чердынцы на всех пристанях от Каспия по Волге и Каме, Северной Двине и Печоре к Студеному морю.
Стала она и центром далеко не бескровной христианизации языческих племен, отправным пунктом не только торговли, но и военного освоения Сибири в соперничестве с казанскими и сибирскими ханами. Оплотом распространения христианства среди пермичей и вогулов был в Чердыни деревянный Иоанно-Богословский монастырь с древнейшей на Урале церковью Иоанна Богослова,
По переписи 1579 года значилось в Чердыни 290 дворов и 326 жителей мужского пола. Это был самый восточный русский город и самый крупный, населенный пункт в Прикамье. Соликамск ходил у него в пригородах. Пермь Великая и Чердынь означали одно и то же.
Но и исторический миг педолог.
В 1597 году посадский человек Артемий Бабинов предложил купцам новую дорогу, которая, минуя Чердынь, пошла от Соликамска на Тюмень через новый уральский форпост – Верхотурье. Путь сократился чуть ли не вчетверо, преодолевался за одну навигацию.
И Чердынь тотчас обезлюдела, сникла. Москва не стала присылать сюда наместников, и, наконец, ее административно подчинили Соликамску.
А в 1638 году разыгралась в Чердыни стихия – возник пожар, слизнувший все ее деревянные церкви, лучшие жилые дома, лавки и прочие заведения. Предстояло строиться и жить заново, навсегда оставив в снах славное прошлое Великой Чердыни.
Сгорев почти еще столицей, она возродилась скромным провинциальным поселением без надежд и претензий. Возродилась, обретя вновь мягкий, уступчивый и покровительственный облик. Принялась справлять лес и плотничать, снабжать хлебом служилых людей в Сибири, слать туда своих агрономов для начала хлобопашества. И мирно торговать всем, что давала чердынская земля, ближайшие города и ярмарки. Торговать уже без всякой былой гордыни.
С тех пор стала Чердынь уездным купеческим городом.
Надо представить себе трогательно маленькую, одноэтажную, всю в маковках сердобольных церквей, бездорожную матушку-Чердынь, словно бы за какие-то грехи оставленную в центре неохватной территорий северо-востока европейской России, чтобы оценить как следует экономическую роль ее купечества.
Прикамье с его хлебом-солью, всевозможными промыслами и богатыми ярмарками – это с одной стороны. А с другой – не менее обширный Север с его пушниной, рыбой и другими охотничьими трофеями. И полное отсутствие иных дорог, кроме водного пути летом и санного – зимой. Кто еще в силах был обеспечить нормальную жизнедеятельность двух регионов: снабдить самым необходимым охотников и рыбаков бассейна Печоры и дать дорогу на большую землю их обиходному товару? Матушка-Чердынь безропотно этот крест несла. Пригодились давние – чудские еще – купеческие традиции и профессиональный опыт.
Купечество обеспечивало и нормальное функционирование самого города и его уезда. Об этом еще в начале прошлого века писал в солидном сочинении титулярный советник и "исторических наук учитель" Никита Попов. Капитала у купечества и мещанства обращалось в ту пору до 35 тысяч рублей – при населении немногим более тысячи человек. На этот капитал торговцы закупали хлеб, шелковые и другие мелочные товары и снабжали ими городских обывателей и уездных крестьян, а излишки отправляли на Печору.
Но чердынское купечество, как утверждает, пожалуй, единственный его исследователь Э. П. Андерсон, имело торговые связи с Прикамьем, Поволжьем, центральными районами России и Сибирью.
Старожилы Чердыни покажут вам дома купцов Алиных. "Этот, – скажут, – Алина-малого, а тот, на Пионерской, Алина-большого". О купцах этих до сей поры ходит по городу уважительная молва. Никто при этом не отрицает. что богаты были непомерно, своего не упускали, но и дело знали получше нынешнего многолюдного министерства торговли. Посредничали по всему Прикамью и Печоре, были непременными участниками Нижегородской и Ирбитской ярмарок, давали сезонную работу сотням крестьян. И не случалось, чтобы их обозы не появились вовремя на дальних печорских пристанях, лишив охотников и рыбаков хлеба, пороху, дроби и прочего нужного товара. То была профессиональная, многими поколениями отработанная надежность.
Наверно, только хорошо поставленное дело могло позволить купцу второй гильдии Василию Алину-большому отправить зимой 1896/97 года из Чердыни в обе столицы 267 тысяч штук мороженых рябчиков.
Разумеется, это была у Алина не главная статья дохода. Той же весной он вывез с камских пристаней на Печору 90 тысяч пудов ржаной муки, 18 – овса, а также солод, гороховую муку, крупчатку, чай разных сортов, дробь, снасть рыболовную, кожевенные, шорные и скобяные товары. У мелких торговцев закупил домотканые холсты, в Соликамске – соль...
Такой вот обоз в начале навигации пришел на чердынскую пристань, а оттуда отправились товары по Чердынскому, Усть-Сысольскому и Печорскому уездам. Доставить все это потребителю нелегким было делом. Алин нанимал несколько барж и ежегодно от 350 до 500 подвод.
Через полгода баржи и подводы возвращались, и тоже груженные круто: пушнина и сукно зырянское, рыба и ворвань (жир морских животных), моржовые кожи и замша, утки соленые и коровье масло...
Что на барже по мелководным рекам и волокам, что гужом по любой погоде – тяжело давался крестьянам этот путь. Не всякий мог выдюжить. А потому и набор сезонников Алины вели по-своему. Собирали богатые столы и, созвав претендентов, кормили их от пуза, а сами меж столами расхаживали: "Что-то ты, парень, плохо ешь, не так ли и работать будешь?"
Нет слов, и купечество было разное, и роль этого сословия в капиталистическом обществе нельзя оценить однозначно. Но думая нынче о социалистическом рынке, если это – не очередной экономический эксперимент на живых людях, нам предстоит непременно оглянуться на опошленное всуе сословие, и не морщась брезгливо, взять во внимание здоровые зерна опыта их широкой посреднической деятельности.
...Мы гостим в доме Марии Тимофеевны Грибановой, в прошлом учительницы начальных классов, ныне пенсионерки. Дом деревянный, просторный, каких уйма в Чердыни. Обстановка в нем, как говорит сама хозяйка, в стиле ретро. Мария Тимофеевна бережет в нем память о родителях. Весь интерьер, за небольшим исключением, – старинный.
Массивный, с купеческим достоинством комод, дубовый стол работы чердынского плотника Ламанова – сто лет стоит, не пошатнется, часы, зеркало – старинные, нездешние, тумбочка, точенная из орехового дерева, витые венские стулья (отец еще молодоженом покупал в кредит у купца Богомолова – 6 рублей дюжина), кровать "варшавская" купеческая... Все стоит там, где стояло при родителях. Собственно, это уже не квартира, а музей быта чердынской мещанской семьи.
Отец хозяйки Тимофей Николаевич Грибанов служил писарем в земской управе, а мать была купеческая дочь. Этим все сказано: вне дома она не рабатывала, зато хозяйство держала. Была рукодельница, художница. Вместе с мужем пела в церковном хоре.
Семья была в родстве с купцом Лунеговым и вообще близка к купечеству. Плохого она, учительница, от родителей о купцах не слыхивала и сама сказать не может.
Ворота дома купца Алина были всегда настежь распахнуты: в любое время суток там был накрыт стол с простой крестьянской пищей – любой мог найти приют.
В краеведческом музее поражает богатством и качеством исполнения коллекция фауны Верхнего Прикамья. Хранители не без гордости сообщают, что основу этой экспозиции составила домашняя коллекция Н. П. Алина. Из купеческих домов перешли в музей и служат людям образцы мебели, посуды и других предметов купеческого быта.
Далеко не все прибавочные купеческие капиталы шли на удовлетворение их личных запросов. Кое-что, а иногда и в немалой степени, возвращалось народу.
В 90-х годах прошлого века чердынская земская управа затеяла прокладку в городе водопровода. Расходы взяли на себя, кроме самого земства, местное общество потребителей и купцы – кому сколько не жаль. Так вот, доля купца-пароходчика Г. М. Лунегова составила 10 тысяч рублей из 52-х, потребных на устройство водопровода. Тот же Лунегов построил в Чердыни детский приют, двух своих сестер наделил домами. В одном из этих домов и живет ныне учительница М. Т. Грибанова.
Вообще купеческие дома и до сей поры первое украшение городского пейзажа. Ничего прочнее и надежнее за последние десятилетия в Чердыни не построено. В купеческих домах и в домах, сооруженных земством, т. е. с участием всего уездного общества, располагаются ныне почти все государственные и общественные учреждения, вплоть до райисполкома. Красиво, добротно, на века построены эти дома. Они – живая память прошлого.
Стоит вспомнить добрым словом и династию купцов Черных из пригородного села Покчй. В начале нынешнего века историк сообщает нам, что в селе этом действуют целых два детских приюта, открытые на средства купцов, и богадельня, построенная на капитал, пожертвованный в размере 40 тысяч рублей Иваном Васильевичем Черных, а затем и его сыном. Об этом заведении мы привыкли говорить в ироническом смысле, забыв, что богадельня – это общественный дом для инвалидов и престарелых, содержащийся, как правило, на пожертвования благотворителей.
Рассматривая в нынешней Покче полуразрушенный храм Благовещения, мы случайно набрели в прибрежном овраге на остатки мраморного памятника: "Здесь погребено тело чердынского 1-й гильдии купца Василия Сидоровича Черных... Вечная ему память".
Это некогда он начинал в Покче баржестроение, и его капиталы есть в тех трех покчинских приютах.
А что касается памяти, то с этим товаром вечно у нас напряженка…
Древоделы
На одной из медных статуэток чердынской коллекции есть изображение орла, распростершего крылья над женщиной. Не птица ли это Феникс, в старости сжигающая себя, чтобы из пепла вновь родиться молодой? Не он ли, Феникс, таким языческим манером покровительствует нашей Чердыни?
Так или иначе, но в 1792 году, через 154 года после уже упомянутого опустошительного пожара, Чердынь сгорела вновь. Сгорела дотла, как на высоком жертвенном огне. Ходит легенда, что пламя расплавило даже двухсотпудовый колокол Воскресенского собора.
Тем более не осталось следа от Соборной и Троицкой площадей, Гостиного двора, приказной и таможенной изб, ратуши, хлебных амбаров, десяти приходских и трех монастырских церквей. Огонь и дерево хорошо понимают друг друга. Уцелел на окраине один Иоанно-Богословский мужской монастырь.
В груды пепла обратились 350 домов чердынских обывателей.
И началось третье возрождение Чердыни из пепла – на этот раз по плану, предложенному "Комиссией каменных дел и строений Санкт-Петербурга и Москвы".
А от той прежней Чердыни остались лишь легенды.
Деревянных дел мастера добавили городу добрую толику женской стати. Она не в облике и в убранстве, нет. Его трудно себе домыслить. Но остался у Чердыни особый плотницкий нрав матери-созидательницы, вновь и вновь восстающей из пепла.
Он зародился где-то в середине XVII века, когда уезд начал отдавать свои леса на стройматериал. Лес шел по рекам в Казань. А в молодой город Верхотурье Чердынь посылает плотников. Об руку с мастерами из приморских городов строят чердынцы мирные торговые суда для перевозки хлеба по Сибири. Того хлеба, что выращен чердынскими же агрономами. Обзаводится и сама Чердынь избами с просторными сенями по сторонам горниц, крепкими и ладными амбарами – особой гордостью купеческой столицы. Еще была у здешних плотников страсть покудесить с воротами, разукрасить деревом же, хитроумный запор смастачить – тоже чаще всего деревянный.
А еще любили с утварью домашней повозиться. Ковшик-уточку вырезать, челыш для добывания из кипятка пельменей женушке преподнести, а себе седелко для будущего савраса, солоницу малую либо рожок пастушеский из бересты смастерить. Смотришь в музее на все это рукомесло и видишь словно бы улыбку, бабушкин прищур старой Чердыни-мастерицы.
Храмы после того пожара стали возводить из кирпича. Но руки плотников долго не хотели уступать богоугодное дело холодной глине и камню неподатливому. Несли хозяйки парное молоко и яйца свежие, лили в раствор– то ли на крепость той глины, то ли на умягчение и согревание.
А плотники держали купола, малые часовенки не торопились отдавать камню. А то нет-нет да и всю церквушку, помолясь, сработают в каком селе одними топорами – праздник для души!
Самая древняя из таких церквей – Богородицкая – еще стоит в Пянтеге – живая легенда, которую можно потрогать рукой. Хорошими ясными утрами, наверно, рубили ее из отборной сосны. Без конопатки, а комар, как говорится, носа не подточит. Высокий шестигранный сруб уже почти четыре века противостоит ветрам.
И еще оставили плотники лукавую загадку в стенах того храма: два спаренных окна с юго-восточной стороны и одно сильно вытянутое по горизонту – на юго-запад-ной. Смотришь, вроде нескладица какая-то. Но когда начиналась престольная служба и распахивали глухие ставни этих окон, то народу с улицы открывалось все небольшое пространство церкви, и действо богослужений можно было слышать и видеть, не заходя внутрь. "Хитрые" окна как бы всю площадь собирали под своды храма Богородицы.
Еще одно чудо плотницкое рукотворное дотлевает в селении Керчево. Часовенка поставлена вокруг ствола многовекового дерева так, что пять его могучих ветвей служили столбами звона колокольни и поддерживали конусообразную крышу.
Словом, умели мастера-плотники лукаво улыбнуться богу своему, и он, наверно, отвечал им тем же...
Не отдали камню деревянных дел мастера и иконостас– главную принадлежность храмового убранства. В самой Чердыни и в окрестных селах жили непревзойденные творцы этого искусства. Многие храмы Прикамья украшены чердынскими иконостасами.
Чердынь – город портовый, он всегда умел и любил ладить струги. Но ничего наглядного не осталось нам – все унесла безжалостная Лета.
Промысел этот давнишний. В XVII веке плотники из чердынской деревни Большие Долды ставили суда, получившие название "долдинские ладьи". С той поры судостроение повсеместно распространилось по чердынской земле.
Ежегодно в уезде спускались на воду 60– 70 барж. На каждую требовалось 12– 14 плотников. Значит, на плотбищах находили работу ежегодно около 800 крестьян, не считая помощников.
Баржи шли по рекам самосплавом, вверх поднимались бечевой или на парусах. А в 1880 году купец И. А. Суслов пустил по Печоре первый чердынский пароход для буксирования барж. К девяностым годам пароходы на здешних реках стали обычным явлением.
Просветители
С годами, а то и столетиями неизменно мирной, торгово-созидательной жизни обретала Чердынь еще одну особенность – непременное желание усадить за парту каждого своего обывателя.
Тут надо сказать, что после отмены крепостного права и все-то россияне жадно потянулись к просвещению и самостоятельности. Возникли органы самоуправления – губернские и уездные земства. Они открывали школы, библиотеки, больницы, музеи, насаждали культуру хозяйствования. Так накапливалась в русской провинции разночинная интеллигенция – тот тонкий плодородный слой, который долго и трудно образуется, легко исчезает под гусеницами небрежения, но без которого гигантские пласты народной почвы никогда не давали и не дадут плода.
"Гумусный слой" общества уездной Чердыни к периоду революции уже сильно давал о себе знать. Постаралось уездное земство, во главе которого около тридцати лет стоял Николай Степанович Селиванов, личность сгинувшая и постыдно затерянная нами в исторических пертурбациях1. В его бытность земство открыло в уезде 77 учебных заведений, больницу и аптеку, публичную библиотеку, для которой сам председатель управы пожертвовал немалое число личных книг.
Полюбопытствуйте у любого исполкомовского работника наших дней, простое ли это дело открыть в районе какое бы то ни было культурное заведение. Только не говорите ему про семьдесят селивановских школ – наверняка спросит, не из психушки ли вас досрочно выпустили.
После Селиванова в 1898 году его место в уездном земстве занимает Дмитрий Аристархович Удинцев, зять Мамина-Сибиряка, человек прогрессивный, образованный и не менее настойчивый в деле народного образования. Он собрал в городе деятельный кружок интеллигенции, куда входили и социал-демократы.
Подошел между тем большой пушкинский юбилей – 100-летие со дня рождения поэта. По предложению Удинцева в день памяти Пушкина был открыт в Чердыни музей. Он назывался "музеем прикладных знаний". В уставе было сказано, что он "имеет своей целью содействовать развитию самообразования жителей Чердынского уезда и в особенности учителей начальных школ".
Получили пушкинский подарок и маленькие жители Чердыни. Училищный совет предложил земской управе закупить недорогие книжки Пушкина и бесплатно раздать крестьянским детям. (Не забудем истины ради напомнить, что в нашей тогдашней "поголовно безграмотной стране" к пушкинскому юбилею было издано, по самым приблизительным подсчетам, больше миллиона экземпляров только дешевых, буквально копеечных книжек великого поэта. Значит, было кому читать. Тогда издатели книг денег на ветер не выбрасывали.)
Можно хотя бы приблизительно себе представить, какую массу здоровых сил чердынского общества подняли на просветительскую работу эти земские начинания!
Хотя бы, например, музей. При нем почти сразу собирается "Общество любителей истории, археологии и этнографии". Своими экспедициями оно расшевелило память и энергию населения, подняло первые слои кладов чердынской земли. Именно тогда понесли в музей крестьяне медно-бронзовые чудские статуэтки, предметы культа и домашнего обихода. Один столичный историк поражался обилию памятников старины и легкости их приобретения. Чудские средневековые предметы крестьяне продавали оптом– по пять рублей за ковш.
Особенно воспрянули учителя. Профессия эта стала одной из самых распространенных в Чердыни – после купца и плотника. Много живет о них рассказов-легенд.
Вспомним, например, Павла Павловича Полякова. В село Искор его почти что сослали за то, что, окончив Казанскую семинарию, не захотел стать священником, а поехал учителем словесности и пения. Первым его приобретением, на которое ухлопал все свои сбережения, была фисгармония. Но сделалась она достоянием общественным – вокруг нее стал собираться хор. Крестьяне удивлялись, что не под сводами храма. И приходили сначала робко, будто полюбопытствовать! А придя раз, от второго уже отказаться не могли. Учитель покорял энтузиазмом и песенным дарованием. Из окрестных сел стали съезжаться и приходить крестьяне в поляковский хор.
Словом, когда приехал в Искор из Перми возбужденный слухами знаток хорового дела Александр Дмитриевич Городцов, он попал на генеральную репетицию... оперы Глинки "Жизнь за царя". Костюмы, массовые сцены, декорации... И отлаженный многоголосый хор – сотни вдохновленных искусством людей всех без исключения классов и сословий.
Это, напомню, происходило в тринадцатом году в захолустном чердынском селе!
Потом Павел Павлович учительствовал в Чердыни. В 1919-м Колчак при отступлении мобилизовал все здоровое мужское население, и в том числе Полякова. Забрали белые с собой и заключенных из тюрьмы, а среди них был брат жены Полякова девятнадцатилетний секретарь большевистского Совета Василий Горохов.
При попытке пробраться к нему в вагон и передать еду Полякова поймали, и только чудом не оказался он в компании с заключенными, которых потом, как рассказывают, живыми сбросили в шурф на Луньевской ветке железной дороги.
Тифозный, изнеможенный вернулся учитель в Чердынь и скова отдался школе. Хоровое пение, музей, походы по родному краю – все это составляло со школой единое нераздельное целое и называлось ОБРАЗОВАНИЕМ юного человека. Одна его ученица много лет спустя вспоминала: "Я каждый день знала, чувствовала, что он меня любит". И это же могли сказать многие, если не все ученики Павла Павловича.
Вспомним еще одного забытого деятеля той поры – Григория Александровича Вологдина. Послужной его список не впечатляет: доверенный в частном имении Лазаревых, делопроизводитель по народному образованию в уездном земстве, там же инструктор по внешкольному образованию... Чиновник по теперешним понятиям. Но кроме всего этого был Григорий Александрович бескорыстным энтузиастом музея в Чердыни. Используя его богатую экспозицию, преподавал в школах родиноведение – предмет, о котором мы, нынешние патриоты всех мастей, даже приблизительного понятия не имеем. Он принял на себя музей в тяжелые годы колчаковского хозяйничанья.
Подвижники разных времен: Василий Попов, Николаи Карнаухов, Дмитрий Четвериков (отец известного советского писателя Бориса Четверикова), Николай Белдыцкий, В. Бортновский, Илья Лунегов и много-много других собирали фольклор, пополняли музей, играли в спектаклях и пели в хорах – и все это было для них единым просветительским делом.
Им благодаря Чердынь так много сберегла из своей истории: выпестовала замечательный музей (одна лишь этнографическая его коллекция насчитывает свыше трех тысяч экспонатов), собрала богатейший архив, сохранила уникальную библиотеку старинных изданий. Несмотря на примитивную автобусно-паромную связь с "Большой землей", буквально вся наша страна побывала в музее Чердыни и оставила восторженные отзывы.
Прошлое сраму не имет, или послесловие к легендам.
В 1601 году повозка, окруженная конной стражей, доставила на чердынскую землю первого государственного преступника. Это был боярин Михаил Никитич Романов – дядя первого царя из династии Романовых, чем-то крепко насоливший Борису Годунову. Узника заковали в цепи и поместили в земляную яму2.
С тех пор никакие снега не могут замести ту проклятую каторжную дорогу. Бесконечные вереницы государственных узников идут и идут по ней до сей поры. Назовем лишь некоторые имена, сохраненные историей: революционеры Е. Н. Васильев, И. Г. Рассомахин. Л. Ф. Федоров, Павел Ногин и другие. Жил здесь с семьей в ссылке Климент Ворошилов. Вынужденно провел два года секретарь Льва Толстого Н. Н. Гусев.
Затем начались послереволюционные массовые гонения. Верхушка правящей партии расправлялась с собственным преданным народом. Узники той поры потеряли право на имена и фамилии, на могилы с крестом православным. Кто, сколько, когда и где похоронен здесь? Кто вернулся в жизнь с искалеченной, униженной душой? Только случайно сохранились некоторые имена, например, Осипа Мандельштама.
Это было прицельное уничтожение общечеловеческой нравственности и культуры. Все те бескорыстные чердынские просветители, о которых мы только что вели речь, стали в той или иной мере жертвами борьбы с духовностью.
Земский деятель Н. С. Селиванов осужден на каторжные работы, но по дороге застрелен в селе Усолье. П. П. Полякова, по воспоминаниям дочери, в начале 30-х годов обвиняли то в великорусском шовинизме, то в причастности к партии эсеров, то в принадлежности к поповскому сословию. Сколько нервов было убито на унизительных допросах! На Г. А. Вологдина власти завели дело о его сотрудничестве с колчаковцами.
Как видим, не абы какая выбиралась цель, а было намерение искоренить ту культурно-нравственную почву, из которой берет общество живительные силы.
Канули, кажется, в невозвратное прошлое времена ГУЛАГа, но высоких непроницаемых заборов, обнесенных колючкой, на чердынской земле вроде бы не стало меньше. Северные населенные пункты района опутаны густой колючей сетью исправительно-трудовых колоний разного режима. Но сами эти "зэковские" поселки, типа Ныроба, и малые города близ них, такие как Чердынь, они ведь ни в чем преступном не замешаны. У них исторически сложившийся облик, чей-то здесь дом родной, кто-то по разным причинам не может, связав пожитки в узелок, бежать на все четыре стороны: возраст, принципы, могилы предков... Родина... Как ни крути, а эти шесть букв что-то ведь да значат в общечеловеческом алфавите.
Сейчас уже мало что сохранилось от гуманистических традиций старой Чердыни в Чердыни современной. Или спрятались они где-то за стенами домов, наблюдают со стороны, уступив главенство зэковско-деревенской вольнице.
Дело в том еще, что в Чердынь переливается скудеющая и бездельная окрестная деревня. Та самая, что испокон веков бессчетными своими промыслами кормила и поила матушку-Чердынь, почти каждому четвертому обеспечивая посреднический капитал. Ныне она растеряла все свои промыслы, все умение и сама неудержимо хлынула в город: к работе, к теплому жилью, к магазинам и столовым общепита, массовой культуре – село же нынешнее и вовсе ничего этого не знает, скукожилось село.
История старой Чердыни опасливо забилась по углам, незадействованная, не запрошенная. Неуместной выглядит старина, купеческо-плотницкий созидательный норов, просветительская жизнь – все это голодной, напичканной пришлым людям Чердыни ни к чему.
Самой старине не привыкать-стать. Она притерпелась к пожарам, к тлену, людскому небрежению и бесцеремонности. И еще одно столетие пролежит тот мраморный памятник купцу в прибрежном овраге Колбы, позарастут самосевными березками карнизы брошенных храмов. История сраму не имет.
Но скоро, совсем скоро потеря памяти скажется на самих людях. В результате безоглядно-революционных преобразований, пагубных экономических экспериментов плодородный гумусный слой чердынского общества истончился до опасных пределов полного исчезновения. Хватит ли у него сил, чтобы остановить падение Чердыни? Где ты, чердынская птица Феникс? Сумеешь ли восстать молодой после еще одного самого опустошительного пожара?
Примечания:
1 Единственная статья о нем Д. Чистюхина напечатана в местной газете "Северная Звезда".
2 См. С. Ильин. Песня о ныробском узнике – "Уральский следопыт", 1990, № 7.
Юний ГОРБУНОВ.
Журнал "Уральский следопыт" №12 /1990г с.4-8.