В блокадном Ленинграде
Для меня, как и для многих ленинградцев старшего поколения, война фактически началась зимой 1939-1940 гг., когда наши войска напали на Финляндию с целью отодвинуть линию Маннергейма и в этот период мне и мужу принесли повестки из военкомата. Мужа взяли в армию, а меня оставили дома, так как у нас уже был маленький ребенок, я стала работать в нейрохирургическом отделении психоневрологического института им. Бехтерева. Вскоре отделение было превращено в госпиталь и принимало раненых с поражением нервной системы. В помощь из Москвы прислали еще двух хирургов. Зима выдалась холодной и первые партии бойцов поступали с обморожениями. Бойцы были легко одеты, обмороженные поступали до начала военных действий, когда части стояли еще на границе. Вероятно, наше командование рассчитывало на "блицкриг", но линия Маннергейма оказалась крепким орешком и далась большой кровью, последующие партии поступали уже без обморожений, с поражением головного, спинного мозга и периферической нервной системой и одежда на них уже была более теплой. Работать приходилось много. Партии раненых поступали обычно ночью, по телефону передавали "отправляем партию", это значило надо подготовить места, сортировать раненых, а днем начинался обычный рабочий день.
В темное время суток трамваи не ходили, окна домов были зашторены, машины двигались с прикрытыми фарами, пешеходы ходили с фосфорическими бляшками в виде нагрудного знака, только зарево с северной чести освещало город то усиливающимися, то уменьшающимися вспышками, иногда сопровождающееся грохотом орудий. Фронт был рядом и Ленинград привыкал к военной обстановке. Домой частенько приходилось возвращаться пешком и в темноте.
Финская война была жестокой, много наших бойцов отдали за нее свои жизни, но почему-то о ней мало говорят сейчас. Финны умело и организованно защищались. В последних партиях раненых было много пострадавших от "кукушек" – это стрелки, которые прятались в укромном месте и метко стреляли по нашим бойцам.
Линия Маннергейма была отодвинута и армия с финского фронта была направлена в Прибалтику, куда вошла без боя. Мужа, как многих других военнослужащих, не мобилизовали, а оставили на постоянном местожительстве в г. Таллин, где разместился госпиталь и и главный штаб Прибалтийского военного округа. Членов семей не разрешалось туда брать и только с особого разрешения начальника военного округа первые три русские женщины – я, с сыном, жена начальника госпиталя, жена начальника военного округа приехали в Таллин. Нас встречали мужья. Самое первое, неповторимое впечатление об "ужасах капитализма" – это необыкновенная чистота улиц, ни окурка, ни клочка бумаги, красиво, красочно украшенные витрины магазинов, изобилие товаров, а люди – высокие мужчины и женщины, в основном блондины, хорошего телосложения, одежда – просто, но хорошо сшитая, красивые прически. По внешнему виду нельзя было определить кто – рабочий или капиталист и это после Ленинграда – одного из самого культурного города Союза.
Удивляла и вежливость продавцов. Стоило только появиться у прилавка, как тебя стараются как можно лучше обслужить, да так, что становится неудобно уйти не купив вещь. Везде понимали русский язык. На театральной площади уже к 7 утра развертывался рынок. На расставленных столах крестьяне из ближайших сел привозили и продавали свою продукцию, а в 13 часов раздавался звонок – все убиралось, площадь мыли и снова все блестело чистотой.
Но отпуск быстро кончился и я вновь вернулась в Ленинград. В марте 1941 года было разрешено семьям постоянное жительство в Таллине и я тоже переехала к мужу. Но теперь этот город как бы потерял свои краски, как будто красивая женщина превратилась в страшную старуху. Ко всем военнослужащим солдатам и офицерами приехали семьи со всего необъятного Союза, и они придали "комфорт" этому замечательному городу: женщины были небрежно, неаккуратно одетые, растрепанные, на тротуарах появился мусор, самое страшное – началось воровство. Воровали всё, что плохо лежит, это озлобило местное население и они часто делали вид, что не понимают русского языка, это проявлялось в магазинах, обращаясь по-русски, продавцы делали вид, что не понимают меня и я не могла купить то, что хотела бы, тогда муж, переодевшись в гражданскую форму, шел в магазин и обращаясь на немецком языке покупал все что нужно.
Весной 1941 года уже "пахло" войной. Гитлер дал клич и многие эстонские немцы уехали в Германию, наше правительство их не задерживало, мой муж был из русских немцев, но и мысли не допускал о выезде.
В мае 1941 г. мужа направили на двухмесячные курсы в Ленинград и я поехала с ним, к моему счастью война застала в Ленинграде.
22 июня – теплый, солнечный день, с утра строили планы, где лучше отдохнуть и неожиданно рано приходит моя близкая подруга Лиля Шварц, еврейка по национальности, хорошо владеющая немецким языком и тут же выпалила: "Сегодня утром я включила приемник и услышала речь Гитлера, он сказал, что сегодня в 4 часа утра я напал на Советский Союз." Что делать? Верить или не верить? Все онемели, я первая вышла из состояния шока и предложила идти в ближайший магазин и закупить непортящиеся продукты. Что мы и сделали. Когда мы вошли в магазин снова из "черной тарелки" раздался знакомый голос Левитана "Сегодня без предупреждения, вероломно Гитлер напал на Советский Союз". Закупленные в магазине продукты в какой-то степени выручили в блокадную зиму.
Муж уехал в Таллин, а я осталась опорой семьи: сын и нетрудоспособные мать и отец. Мы все объединились в одной комнате, нам рано удалось обзавестись маленькой кирпичной печуркой, которая выручала всю блокадную зиму: на ней готовили и она давала тепло и в темные, зимние дни – свет.
В первые дни войны Ленинград подвергся бомбардировкам, вражеские самолеты летали над городом, "черные тарелки" предупреждали об очередном налете, первое время мы, как и другие, прятались в бомбоубежище, а потом убедились, что это еще хуже, если бомба прямым попаданием разрушала дом, то выбраться из бомбоубежища было уже невозможно, поэтому мы отходили от окна, чтобы стеклом или осколками снаряда не задело.
С первых дней была введена карточная система выдачи продуктов, но первые два месяца войны работали коммерческие магазины и в них старались закупать продукты, в начале сентября разбомбили Бадаевские склады, коммерческие магазины закрыли, норму выдачи продуктов резко сократили. Надвигалось тяжелое, холодное и голодное время. Снаряды продолжали сыпаться, разрушая дома и убивая людей. В зоологический сад попала бомба и убила слона, разрушила американские горки, которые долго горели, освещая все вокруг.
Во время авианалетов ходить по улицам не разрешалось, но врачи имели специальные пропуска, дающие право ходить в любое время и мне не раз приходилось видеть, как эта "страшная птица" носилась над городом, сея вокруг смерть и горе. Если удавалось, то пряталась только от возможных осколков в ближайшую подворотню. На крыши домов сбрасывались зажигательные снаряды, которые не разрушали дом, а поджигали, из-за отсутствия воды дом медленно горел, поэтому, трудоспособное население по-очереди дежурили на чердаке, и если падал такой снаряд, то его старались потушить в заранее приготовленном песке. Врачи от таких дежурств были освобождены, т.к. в любое время они могли быть вызваны при массовом поступлении раненых.
Подача воды и электроэнергии рано прекратилась, трамваи застыли там, где их настигла катастрофа, и они превратились как-бы в большие снежные глыбы. Большие расстояния на работу и обратно приходилось преодолевать пешком под гул вражеских канонад.
В начале войны я работала невропатологом в больнице, расположенной недалеко от Финляндского вокзала, но постепенно терапевтическое отделение заполнялось хирургическими койками, и я перешла на работу в поликлинику, расположенную на Садовой улице за Гостиными и Аничкиным дворами. Расстояние с Петроградской стороны, где я жила, удлинилось, надо было пройти два моста, Дворцовую площадь, часть Невского и свернуть на Садовую. К этому времени кроме авианалетов начались артобстрелы, которые возникали внезапно и без предупреждения, много раз и попадала под артобстрел, но меня, как говорят, Бог миловал, снаряды падали то сзади, то спереди.
Осенью, вместе с сослуживцами, на полях собирали зеленые капустные листья и кочерыжки, шел обстрел, но мы продолжали собирать, к счастью никто не пострадал, зато какой замечательный обед был из зеленых листьев.
На зданиях появилось объявление "Враг у ворот города", на улицах появились баррикады, немцы двигались к Кировскому заводу, но – они не прошли, световой день становится короче, а норма хлеба и других продуктов – все меньше и меньше. В ноябре норма хлеба для рабочих 250 гр., а для остальных – до 125 гр. Врачи были приравнены к рабочим. Я получала 250 гр. и столько на двоих – родители, сын ходил в садик, куда мы отдавали его карточку – в садике было теплее и детей все-таки кормили.
Наступал голод. В памяти встают зимние вечера, когда мы вчетвером, при скудном свете "коптилки" (маленькая бутылочка с керосином и самодельным фитилем) сидели за столом и я торжественно делила 500 гр. хлеба на четыре части, к хлебу полагался очень скудный ужин и морковный чай. Но еще нас выручал коньяк. Муж когда-то купил бутылку коньяка "Мартель" – французский и бутылка чудом сохранилась, в тяжелое время, в стакан чая я добавляла по чайной ложке коньяка, это согревало душу и вселяло надежду на лучшее. Спать ложились в пальто и с нагретым кирпичом в ногах.
Трудно было без воды, хорошо нам было в том, что мы жили недалеко от реки Ждановка, притока Невки. Я брала санки, ставила на них ведро и отправлялась к реке, покрытой толстым слоем льда, спуск к реке представлял как бы каток, на который можно было сесть и спуститься, но подняться с ведром воды – это целое событие, с большим трудом удавалось набрать ведро воды из проруби и доставить домой, как-бы мы ни экономили воду, ее не хватало и раз в сутки позволяли себе роскошь вымыть лицо и руки.
Кольцо голода все больше сжимало Ленинград, все меньше на улицах появлялось двигающихся людей, некоторые падали на ходу и умирали, появлялись трупы, т.к. не в силах похоронить умершего труп выносили во двор. Ленинград вымирал не столько от обстрела, сколько от голода. Голод страшнее всех снарядов, наши семейные запасы давно подошли к концу, наиболее ценные вещи мне удавалось выменять на хлеб или крупу. Ели вареные ремни и столярный клей. Умирали от голода. Умерла моя соседка по квартире, которая никак не могла решиться менять свои вещи, все больше трупов появлялось на улице. Редкий случай, когда можно было увидеть завернутый труп в простыню везли на санках к кладбищу.
"Большая Земля" знала о блокадном Ленинграде, но связь была через тоненькую ниточку ладожского озера, которую потом прозвали "дорогой жизни", шофера, рискуя жизнью вели машины с продовольствием по тонкому льду озера и часто под обстрелом и хотя 125 гр. хлеба, горсть сушеных овощей и сушеной рыбы не обеспечивали жизнь, но они ее продлевали и вселяли надежду, что о тебе кто-то думает. Приходили даже письма. Голод, на что не решишься. На нашей лестничной клетке я поймала голодную кошку, решила ее убить, но как это сделать? Усыпила хлороформом, мама приготовила из нее жаркое, но мясо так пахло хлороформом, что только очень голодные могли ее съесть. Затем мне удалось еще снова поймать кошку и пару собак таких же тощих и голодных как и мы. Убивала я их иначе. Мама надевала им мешок на голову, я била топором по голове. Какое варварство! Сейчас это и представить невозможно, но что не сделает голодный человек. Тогда ценой своей жизни животные спасли нас от голодной смерти.
Голод – это когда матери съедают своих новорожденных детей, но до людоедства мы не дошли, хотя были и такие случаи. Мы жили на Петроградской стороне, рядом с церковью, обнесенной высокой железной изгородью. Однажды, гуляя с сыном, в воскресенье, мы обратили внимание, что на изгороди висел труп с вырезанными ягодицами. На ребенка это произвело такое впечатление, что он помнит и сейчас в свои 60-лет.
В декабре 1941 г. умер мой отец, мы с мамой нашли в себе силы отвезти его на кладбище и похоронить в братской могиле, пусть земля ему будет пухом. В январе 1942 г. погиб брат мужа Лева Зоммер, работал инженером на заводе им. Ленина по брони.
Невозможно забыть еще один случай. Сослуживица, одинокая, пожилая женщина, регистратор, имела собаку типа болонки, которую она очень любила и делилась с ней своим скудным пайком. И вот однажды она попросила меня помочь ей убить собаку, за это она поделится со мной ее мясом. Прихожу, застаю тощую хозяйку и такую же тощую собаку. Приступаю к экзекуции. Топором по голове. Трудно сейчас все это представить, но тогда, Великий Голод всему научит, перерезаю вены на шее и в тазик спускаю кровь и вдруг эта робкая женщина с необыкновенной живостью выхватывает из моих рук тазик и выпивает кровь. Даже я, голодная, была потрясена. Такое сильное впечатление остается в памяти на всю жизнь. Сняв шкуру (тоже продукт питания) и взяв свою долю я благополучно вернулась домой. Но хозяйка этой собачки не была спасена.
Запомнился день 25 декабря. Было тихо, никаких орудийных залпов, позднее я узнала, немцы отмечали рождество.
По определенному графику из Ленинграда, партиями, на Большую Землю отправляли детей, я приготовила все необходимые вещи для сына, вышила метки на белье и с трепетом ожидала очереди, но боялась и отправлять его, потерять в эвакуации и к тому же ходили слухи, что вагоны с детьми прицепляли к воинским эшелонам, которые бомбили и дети погибали. Когда кольцо блокады сомкнулось, эвакуацию детей прекратили и я решила, умирать - так вместе.
До прорыва блокады оставался еще год. Хлеб продолжал идти "дорогой жизни", о которой Ольга Бергольц сказала "еще не знают на земле страшней и радостней дороги".
Вспоминаются еще "голодные сцены", хотя редкие, но имевшие место. Голод меняет психику человека, делает его то агрессивным, то опустошенным. Зима, булочная, подросток выхватывает пайку хлеба у мужчины, падает на пол лицом вниз и торопится глотать хлеб, а сверху его бьют. Или: очередь, около булочной, попадает снаряд, есть раненые, но очередь смыкается, люди торопятся скорее получить свою порцию хлеба.
Повеяло первым весенним теплом, а в смежной комнате умерли мать и дочь, педагоги, дочь умерла сидя за столом с куском хлеба во рту.
От мужа я получила письмо, в котором он писал, что его демобилизовали (по непонятным для меня причинам), что он живет в Ижевске, нормально устроился на работу и зовет меня. Я колебалась, но последнее событие заставило меня принять решение. Я возвращалась домой через Дворцовую площадь и совершенно неожиданно со стороны адмиралтейства начался артобстрел. Снаряд попал в телегу и все разлетелось: лошадь, возчик, телега, мгновенно появляется мысль, снаряды летят через здание адмиралтейства, значит нужно прятаться за это здание, бегу и попадаю уже в третий ряд таких же спасающихся как и я, ко мне прижимается незнакомая женщина и шепчет: "Господи, помоги, господи, спаси", и я невольно тоже повторяю за ней эти слова и мне кажется, что в этот момент когда помощи ждать неоткуда, каждую минуту тебя подстерегает смерть, помогают эти слова и вера, вера в какое-то высшее существо, в высшие силы, которые тебе помогут. Ведь совсем рядом рвались снаряды, мелкие осколки достигали нас и каждую секунду могли принести смерть или ранение, страха не было может быть потому, что помогали слова, которые лились от души к невидимому. Спасителю. Но вот все затихло, народ еще выжидал, решили, что опасность миновала и небольшая кучка людей стала пониматься, с трудом перелезла через изгородь и вышла на тротуар, незнакомая женщина все еще сидела, тесно прижавшись ко мне, мы всех пропустили, люди вышли на тротуар и вдруг ... шальной снаряд попал в толпу, ноги, руки, головы полетели в разные стороны. Страшное кровавое зрелище. С трудом встала, силы как-будто покинули меня, с трудом шла домой.
На другой день, когда я шла на работу и проходила этот участок, тела убитых были убраны и только кровь, смешанная со снегом, расстилалась как красный флаг. После этого потрясения я решила послушаться совета мужа и выехать к нему в Ижевск. Оформив все необходимые документы, в апреле собрались выехать из Ленинграда, но все не так просто, с трудом достали большие сани, погрузили на них вещи, которые решили взять с собой. Погрузили нас в поезд, выдали по 500 гр. хлеба и благополучно прибыли к берегу Ладожского озера. Нас погрузили в открытие грузовые машины и мы тронулись в путь. Машина шла "по пузо" в воде, был апрель, таяло, как я узнала позднее, наш рейс был последним, лед был не очень надежным. На другом берегу озера нас уже ждал поезд с "телячьими" вагонами, в них с двух сторон были сплошные нары, на которых располагались эвакуированные, в вагонах было холодно, закрыли двери и поезд тронулся.
Путь до Свердловска продолжался около двух недель, часто поезд ставили на запасной путь, пропуская эшелоны, но слава Богу, нас кормили, а иногда и даже горячей пищей, но, несмотря на это, почти на каждой станции из какого-нибудь вагона выносили трупы, почти все страдали поносами, организм не справлялся с пищей, как только поезд останавливался все старались соскочить, и не стесняясь друг друга освободить свой кишечник.
После ряда мытарств мы прибыли на ст. Агрыз, а затем в Ижевск. Мужа я там не застала. Меня встретили и приютили чужие люди. От них я узнала, что его по линии военкомата опять по непонятным для меня причинам направили в Татарию. В военкомате меня встретили очень любезно и на всех дали литер на право проезда. Путь наш лежал через Казань до ст. Свияжск, где должна была быть пересадка. На всю жизнь запомнилась мне эта станция. Здесь началась наши новые мытарства и здесь на многое "открылись мне глаза".
На станции я выяснила, что нам по реке нужно доехать до ст. Нурлаты, а там уже рядом село Наратка, куда лежал наш путь. Мы проголодались, хлеб и другие продукты у нас уже кончились, навигация уже началась, мне подсказали, что сегодня должна плыть баржа в нужном нам направлении. И вот мы на барже, на ней расположились жены служащих ВОХР, им дают талоны на хлеб, по своей наивности я решила подойти к ним и все разузнать, но стоило мне сказать куда и к кому я еду, как на меня посылались оскорбления.
Когда же я сказала, что мужа мобилизовали по линии военкомата и направлен сюда на работу, стало еще хуже, в меня стали бросать как в собаку, какие-то мелкие предметы. Они сказали, что едут к своим мужьям, которые охраняют фашистов, таких, как мой муж. А я "жена фашиста". И откуда у этих молодых женщин столько злобы? Бесправие моего мужа и мое, истинное положение вещей все еще не доходило до моего сознания. Я не знала истинной причины демобилизации своего мужа, по своему недопониманию я решила пойти в местное отделение ГУЛАГ, расположенное тут же на берегу, там давали талоны на хлеб семьям ВОХР, я также решила пойти и попросить талоны, когда я объяснила, что я эвакуированная из Ленинграда и приехала с сыном и матерью к мужу, в ответ грубое оскорбление, что мой муж фашист и враг народа и выставили за дверь. До моего сознания медленно стало доходить, что фамилия Зоммер – это клеймо позора. Участь в школе, позднее в институте я никогда не думала, что национальность фамилии может иметь какое-то значение. Я вышла. Ко мне подошел мужчина в штатском и сказал, что он присутствовал при нашем разговоре, выразил свое сочувствие и посоветовал, незаметно от жен ВОХровцев попросить шкипера взять нас с собой (дав какую-нибудь взятку). Так я и сделала, и мы благополучно добрались до нужной нам станции.
В Нурлатах я обратилась к председателю колхоза, показала свои эвакуационные документы, о муже "фашисте" я уже не упоминала. Встретили нас тепло, даже накормили, дали телегу с лошадью и возчиком, мама с сыном уместились на телеге, а я пошла пешком. Когда мы въехали в село, на дороге я вдруг увидела мужа и бросилась к нему, а он от меня отстранился, и когда сын закричал "Папа, папа", он меня узнал. Так произошла наша встреча, позднее он сказал, что оставил молодую, цветущую женщину, а к нему бросилась старуха.
Постепенно на нормальном питании и свежем воздухе я "отошла", и узнала, что еще в 1941 году всех немцев из армии демобилизовали, большую группу первоначально направили в Ижевск, а оттуда на строительство железной дороги Казань-Ульяновск, которая должна иметь стратегическое значение.
В больницу и соседний медицинский пункт меня не взяли на работу, как "жену врага народа", зато два соседних колхоза заключили со мной договор на медицинское обслуживание колхозников, расплачивались трудоднями,
Село Наратли было разделено небольшой речушкой на две части: по одну сторону жило татарское население, по другую русские. Нас поселили в избу к пожилым людям, мы очень подружились. Я обслуживала медицинской помощью оба берега. Везде встречала самое теплое, доброжелательное к себе отношение и старалась людям оказать помощь как могла. К работающим там немцам отношение было тоже нормальное, человечное. Я познакомилась с некоторыми русскими немцами, которые потом жили в Тагиле: Георгий Яковлевич Гейнрихсдорф, Вильгельм Ал. Вейцел и другие. Жизнь проходила спокойно, мирно, только когда приходили похоронки, оплакивались всей деревней. Война шла где-то далеко, народ был занят с раннего утра до позднего вечера тяжелым крестьянским трудом.
18 апреля 1943 года у меня родился второй сын, а в октябре 1943 года, снова вслед за мужем, преодолев ряд трудностей, приехала в нижний Тагил. С самым теплым чувством я вспоминаю добрый трудолюбивый народ маленькой деревни Наратли, Нурлатского района Казанской области.
В Тагиле меня встретили новые трудности, муж в известном лагере на кирпичном заводе для русских немцев, а я с детьми и мамой в холодном бараке на Лебяжке. Сейчас этих бараков нет, их давно снесли. Все проходит, прошла и эта тяжелая пора. С ноября 1943 года я работала врачом в Нижнем Тагиле. Этот город стал моей второй родиной.
О.В. Михельсон.