Я, Ганина Любовь Ивановна...

    Я, Ганина Любовь Ивановна, родилась 28 июня 1917 года в приморском селе Кабардинка Геленджикского района, где у моего отца Румянцева Ивана Петровича, учителя начальной школы города Новороссийска, был небольшой дом с фруктовым садом. Отец до 1913 года работал в Кабардинке и после переезда в Новороссийск дом использовался как дача.

    Детей у моих родителей было двое: брат Виктор 1900 г. рождения и я. Брат в 1924 году женился и жил отдельно. В годы Великой Отечественной войны он служил на флоте и в 1943 году погиб в Туапсе во время бомбежки.

    В школу я пошла в 1925 году. После окончания семилетки поступила в Новороссийский педагогический техникум. Училась на всех курсах хорошо, поэтому после окончания техникума была направлена для продолжения образования в Ростовский педагогический институт. Поступила на естественный факультет, так как рассчитывала со временем перевестись в медицинский институт.

    До 1929 года семья жила материально очень обеспеченно (по сравнению с другими семьями учителей), так как у родителей был хороший фруктовый сад, который давал возможность обеспечить семью орехами, сухофруктами, повидлом, вареньем на весь год. Летом много фруктов продавали оптовым покупателям, которые сами собирали плоды в саду. Кроме того, в Кабардинке держали домашних животных: корову, свиней, кроликов, кур, гусей. Зимой, когда семья жила в Новороссийске, за животными ухаживал папин брат, который не был женат и жил с нами. По выходным дням все ездили в Кабардинку (от Новороссийска в автобусе 24 км). Мама была хорошей хозяйкой, экономно вела хозяйство, очень вкусно готовила, сама шила для семьи. До 1929 года в доме была домработница, которая жила в нашей семье с 1910 года. Она во всем помогала маме, с ранних лет приучали к домашнему труду и меня. У меня был целый ряд обязанностей. И мама очень сердилась, если Фрося (так звали домработницу) что-либо делала за меня.

    От дореволюционных лет у родителей сохранилась хорошая мебель, ковры, столовые и чайные сервизы, серебряные и золотые изделия, а также достаточно одежды, постельного белья и др.

    В 1929 году дом, сад и животных продали, т.к. хозяйство обложили большим налогом и была опасность того, что дом и участок могут отобрать. Примеры тому уже были.

    Питались в семье всегда хорошо. Даже в голод 1932-33 годов не испытывали лишений, так как сдавали в "торгсин" серебряные и золотые изделия, за что получали боны, а по ним получали продукты. Одета я всегда была прилично, хотя, в основном, все вещи, кроме обуви, переделывались из маминых дореволюционных платьев, пальто, костюмов. Даже учась в институте, я имела несколько платьев, перешитых из маминых.

    Учась в институте, я всегда работала как репетитор детей состоятельных родителей (например, начальника таможни, главного инженера цементного завода, директора рыбзавода). За работу мне прилично платили. Эти деньги тратила на одежду, обувь, книги.

    Всегда получала повышенную стипендию.

    30 апреля 1938 года отец был репрессирован. О случившемся, как тогда полагалось, я доложила в спецчасть института. Начальник спецчасти пытался заставить меня работать осведомителем, поэтому я после сдачи экзаменов и зачетов за II курс перешла на заочное отделение и уехала из Ростова.

    Поселилась я в станице Кущевской Краснодарского края у родителей моей однокурсницы и поступила на работу в среднюю школу взрослых. Там я проработала год и летом 1939 года переехала в Новороссийск к маме. Вначале работала секретарем учебной части учительского института, а затем преподавала в средней школе для взрослых.

    В ноябре 1939 года вышла замуж за преподавателя математики Ганина Петра Матвеевича.

    В июне 1940 года сдала госэкзамены и получила диплом. В октябре 1940 года родилась дочь.

    В июле 1941 года муж ушел на фронт. В конце года я получила извещение, что он погиб и похоронен между железнодорожными станциями Бахмач и Конотоп.

    С началом войны школа взрослых прекратила свое существование. Работать пришлось не по специальности (в плановом отделе городской конторы связи).

    Новороссийск весной 1942 года подвергался жестоким бомбардировкам немецкой авиации. Поэтому пришлось маму и дочь увезти в село Львовское Северского района. Сама продолжала работать, а по выходным дням ездила к семье, привозя полученные по карточкам продукты и хлеб. А в августе 1942 года совсем переехала к семье.

    При оккупации (с конца августа 1942 по 23 февраля 1943) нигде не работала. Существовала с семьей тем, что меняла на продукты вещи, да немного шила немудреные одежки для деревенской детворы, за что получала плату в виде молока, яиц, кукурузной муки. В селе неожиданно встретила своего бывшего сокурсника по техникуму – уроженца этого села Ивана Шапошникова. Он был невоеннообязанным из-за отсутствия одного глаза. В период оккупации он работал секретарем в сельской управе.

    Немцев постоянно в селе не было. Они только приезжали сюда из прифронтовой зоны с различными требованиями к старосте в управу. Когда немцы были без переводчиков и староста с Шапошниковым не могли понять, что от них требуют, то Шапошников посылал за мной и просил помочь перевести.

Л.И. Ганина (вторая слева) с друзьями-студентами. Ростов, 25 мая 1937 года

    В конце февраля 1943 года в село вступила Красная Армия, вскоре меня вызвали в районный отдел НКВД. После продолжительной беседы меня в тот же день отпустили домой. А 18 марта 1943 г. я была арестована особым отделом горно-минно-инженерной бригады и доставлена в станицу Марьинскую, где находился штаб бригады. Штаб располагался в довольно большом жилом доме. Здесь же была и КПЗ, если гак можно назвать пристрой к дому, где в сенях стоял часовой, в одной комнате помещалось несколько арестованных солдат, а в крохотной клетушке (не отапливаемой) стояли две школьные парты. Сюда меня и поместили.

    На первом же допросе, который вел капитан Романенко, я позволила себе непростительное: прежде чем поставить свою подпись под протоколом допроса, который был написан капитаном без всяких знаков препинания и слова в средине предложения часто начинались с большой буквы, я расставила все знаки препинания и в начале предложений поставила большие буквы. У меня мелькнула мысль, что при другой расстановке знаков может измениться смысл записанного. Это определило последующий ход "следствия". Капитан фантастически искажал мои показания и, когда я отказывалась подписывать протокол, обзывал меня непристойными словами и пускал в ход кулаки. Душевное и физическое состояние было ужасное. Холод и ночи без сна совсем лишили сил. И я сдалась. Подписала всю стряпню следователя, полагая, что на суде я расскажу, какими методами велось следствие.

    Через 5 дней (23 марта) меня привезли в Краснодарскую тюрьму. Избавившись от одиночества и холода, от которых страдала в Марьинской, в тюремной камере я буквально задыхалась от невыносимого запаха конюшни (немцы в оккупацию часть тюрьмы использовали под конюшню), людского пота и параши, духоты и тесноты. В камере не было ни нар, ни кроватей, ни скамьи. Все сидели на бетонном полу. Народу было так много, что иногда, когда укладывались спать, кому-нибудь не хватало места. Заедали вши.

    Арестованных не кормили, если не считать того, что один раз в день выдавали каждому пол-литра мутной несоленой жидкости, в которой плавало несколько зерен целой кукурузы.

    На прогулки не выводили.

    Я так ослабела, что не могла даже сидеть, а ложиться днем было нельзя.

    Наконец, 16 апреля 1943 года меня повели на суд. По дороге в коридоре мне дали прочитать обвинительный акт и заявление, на основании которого я была арестована. Обвинялась я в измене Родине по ст. 58, I-а и в антисоветской агитации по ст. 58 - 10, ч. II. Под заявлением, в котором значилось, что я добровольно и бесплатно работала в управе переводчиком, что восхваляла немецкую армию, стояла подпись Полины Колюбановой – женщины, которую мы с мамой приютили в деревне, т.к. их дом в Новороссийске был разрушен бомбой и они остались без вещей и перед самой оккупацией с трудом добрались до деревни, где им негде было жить. У Полины была парализованная мать, и мы с мамой не только дали ей кров, но и ухаживали за ее матерью. Мы делились с ними едой, которую очень трудно было добывать. Полина рассказывала мне, что до войны она была осведомителем НКВД и что она короткое время сидела в тюрьме за то, что не давала в органы компрометирующих материалов. Может быть, ее донос на меня был вызван тем, что она боялась, что я расскажу об этом, разглашу ее тайну. А может быть, она боялась того, что мне было известно ее желание поехать в Германию; она усердно учила немецкий язык и только то обстоятельство, что некуда было девать больную мать, удерживало ее от этого шага.

    Это заявление Полины Колюбановой настолько потрясло меня, что на судебном заседании, которое началось тотчас, я находилась в состоянии полной прострации и до меня с трудом доходил смысл происходящего. Заседание Военного трибунала длилось очень недолго. Оно проходило в небольшой комнате в здании тюрьмы. За столом сидели трое военных, перед ними стояла я, а у двери – охранник, который вел меня из камеры.

    Наказание трибунал определил в 10 лет лишения свободы с отбыванием срока наказания в исправительно-трудовом лагере общего режима с поражением в правах на 5 лет без конфискации имущества за неимением такового.

И.П. Румянцев, отец Л. И. Ганиной. На обороте снимка надпись: "Один-одинешенек сижу я вдали от шума городского, прислушиваюсь к монотонной песне реки и слежу, как волна догоняет волну. Так и жизнь моя догорает и скоро закончится... ?

    В приговоре было указано, что мой отец репрессирован в 1938 году, что я отлично владею немецким языком, работала переводчиком в управе. К делу была приложена справка об окончании техникума, в которой выставлены выпускные оценки по дисциплинам и где оценка по немецкому языку стоит "отлично".

    3-5 дней спустя меня вместе с другими женщинами привезли в товарном вагоне на разъезд Двубратский в Усть-Лабинскую сельхозколонию. Там я пробыла до начала июля. Сначала работала на ремонте бараков и лазарета, потом – в поле: полола кукурузу и подсолнухи. Кормили хотя и невкусно, но регулярно. Вместо хлеба давали мамалыгу (вареная кукурузная мука). Там я заболела дизентерией, несколько дней пролежала в лазарете.

    Четвертого июля 1943 года погрузили почти всех заключенных женщин из этой колонии в товарные вагоны с решетками на окнах и большим эшелоном отправили в неизвестном для нас направлении. Конвой на вопросы, куда везут, не отвечал. В пути были 13 дней. Никакой связи с соседними вагонами не было.

    В дороге было очень тяжело. Теснота, жара, вши, скудная еда, нехватка питьевой воды (а для умывания совсем не приносили). В конце пути на весь день давали всего один сухарь и кипяток. Оказывается, конвой распродал по дороге продукты, за что в Тагиле их потом судили.

    К вечеру 17 июля прибыли в Тагил. Выгрузили нас где-то в поле (неподалеку росла картошка – это всех обрадовало), а потом привели в зону с недостроенными бараками.

    В первые дни жили в бараках карантинного участка зоны. Бараки были без стекол, спали на голых нарах. Здесь мы прожили две или три недели. За пределы карантинного участке не выводили. Мы работали на строительстве тех же бараков, в которых жили. Переносили доски, таскали на носилках глину и шлак, убирали щепу и стружку, тесали дранку, обивали дранкой стены и штукатурили их.

    Когда кончился карантин, нас перевели в общую зону, где весь наш краснодарский этап (женщин) разместили в большом бараке с двумя рядами двухэтажных нар. Назвали нас – колонна № 7.

    Сами набили себе матрацы и подушки свежей стружкой. Нам выдали по две застиранных простыни и х/б одеяло, а также платье из серой грубой ткани, телогрейку, ботинки из брезента сорокового размера, портянки. Все это работники вещевой каптерки записали в специальную карточку. Потом каждые полгода проходила инвентаризация, когда нужно было предъявлять все выданное ранее. "Промотчиков" наказывали. Злостных промотчиков сажали в изолятор, другим не выдавали новой одежды и обуви, а только старую с заплатами.

    Весь срок наказания я провела в этом лагере. Находился он на поселке Кокс, почтовый адрес его был таков: п/о 9, п/я 196. (Теперь это, кажется, УЩ 342/12).

    Начальником лагеря был Писаренко. Надо сказать, что это был неплохой человек. Он расположил к себе наш этап тем, что в первые же дни нашего пребывания в общей зоне, где нас уголовники называли фашистами, издал приказ, который был зачитан на поверках всем колоннам, о строгом наказании тех, кто позволит себе называть осужденных по 58 статье фашистами. Он был строг, но никогда не кричал, не употреблял нецензурных слов, не унижал людей, даже тех, которые совершали проступки. Был случай, когда он старшего нарядчика лагеря отстранил от работы и отправил на общие за нецензурную брань и небольшое рукоприкладство. С его разрешения в бараки провели радио, при нем были созданы духовой оркестр и драмкружок, для которого из города приносили костюмы.

    Всю нашу колонну направили на строительство мартеновской печи. Работали по бригадам на общих работах: копали землю, отвозили ее на тачках, переносили и штабелировали доски, кирпичи, таскали на носилках шлак, чистили железнодорожные пути. Башенных кранов и бульдозеров на стройке не было, все работы выполнялись вручную. Организацией работ никто не занимался. Меры по технике безопасности отсутствовали. Когда я в 1943 году попала на стройплощадку мартеновской печи, для меня все было ново и многое непонятно, как и многим другим из бригады, но нам никто не объяснил, как себя нужно вести на площадке, как выполнять работы, чего остерегаться. Мы работали по переноске стройматериалов и с лопатами, но рукавиц нам не выдавали. Поднимали на крышу в ведрах с помощью веревки шлак, а отверстие в крыше не было даже примитивно ограждено При мне упал с фермы монтажник, ударился о рельсы ж/д пути, умер. Сооруженную мартеновскую печь сушили с помощью какого-то газа. Вокруг было тепло и туда забирались "доходяги"-мужчины. Два человека отравились газом (запах газа напоминал запах свежеиспеченного хлеба).

План лагеря (по воспоминаниям Л.И. Ганиной)

    Наряды на выполненные работы вольнонаемным мастером закрывались каждую субботу и по ним определялась в лагере для бригады норма выдачи хлеба и питания на следующую неделю. Не выполняющий норму получал на день только 400 г хлеба и суп ("баланду"). Наша бригада долгое время получала этот скудный паек, пока мастер не стал обладателем приглянувшегося ему красивого джемпера на одной из женщин бригады. За джемпером следовали другие вещи. Бригада стала "выполнять" нормы выработки, и нам увеличили пайку хлеба до 600 г , стали давать второе – кусок рыбы или сала.

    Весной 1944 года я заболела малярией. Приступы проходили с очень высокой температурой. Положили в лазарет. Приступи повторялись через 48 часов. В перерывах между приступами я помогала персоналу лазарета и вышивала для вольнонаемных врачей. Потом с разрешения начальника санчасти Гохштейна была оставлена для работы в лазарете медстатистиком. По рапортам меня проводили как коечно-больную. Жила в бараке. При лазарете я проработала более года. Окрепла физически и оттаяла душой. Общалась с интеллигентными людьми, принимала активное участие в драматическом кружке.

    В декабре 1944 года я получила от свекрови сообщение о том, что мой муж жив и находится в действующей армии. А в феврале 1945 года получила письмо от него самого. Оказывается, он был в 1941 г. контужен, засыпан землей. Его подобрали крестьяне, выходили и потом свели с партизанами.

    В начале 1946 года на участке сменился начальник лагеря. Вместо выдержанного, корректного Писаренко начальником стал Тимонин. Солдафон и матерщинник, Тимонин не умел спокойно говорить. Он орал во все горло, если даже стоял рядом с теми, к кому обращался. Самодовольство, хамство и недалекий ум – основные черты этого начальника. Он люто ненавидел культурных людей. Отбирал книги, устраивал бесконечные обыски в бараках ("шмоны"), не разрешал ходить в своей (нелагерной) одежде. Запретил танцы в клубе, которые при Писаренко устраивались один раз в месяц. Из лагерной обслуги он отправил на производство всех, кто имел 58 статью (кроме врачей). Он был груб не только с заключенными, но и с вольнонаемными работниками.

    К счастью, он недолго пробыл начальником лагеря. После него в качестве начальника лагеря работал Зимин Николай Рафаилович. При нем восстановилась та атмосфера, которая была при Писаренко.

    По воле Тимонина, как имевшая 58 статью, я оказалась на строительстве блюминга. Вскоре нашу бригаду перевели на арматурный двор (здесь же, в зоне строительства блюминга). Бригада выполняла работы по разгрузке, переноске и штабелировке арматурной стали. На общих работах я пробыла недолго. Меня взяли в контору арматурного двора. Работала я там и рассыльной, и секретарем, и техником по заказам, и нормировщиком. Здесь я проработала до самого освобождения.

    В нашем лагере в основном были осужденные по 58 статье и 193 (дезертирство). Таких было примерно 2/3. Были осужденные за служебные преступления (растраты, халатность и т. п.) и совсем немного было воров, грабителей и других уголовников.

    Среди политических заключенных были молодые (18-20 лет) и пожилые (60-65 лет). В основном же были люди в возрасте 30-50 лет. Среди тех, с кем я общалась, были три молодые девушки, которые едва окончили среднюю школу. Это Лида Ляшкевич, Галя Балалаева и Лида Заикина. В лагере вместе со мной оказались две женщины, с которыми я была в одной камере краснодарской тюрьмы. Одна из них – Кириченко Анна Матвеевна была женой профессора сельхозинститута в г. Краснодаре. По ее словам, она была осуждена за то что работая в какой-то лаборатории во время немецкой оккупации, изорвала на полотенца для вытирания лабораторной посуды портрет Ленина, написанный на тонкой ткани. Ей было лет 40. Хорошо одетая, живая, довольно красивая, она привлекала меня своими манерами и глубокими, как мне тогда казалось, рассуждениями, своей интеллигентностью.

    Вторая женщина – Духопельникова Софья Константиновна была значительно старше, ей было лет 60. По профессии она экономист, до войны работала на крупном краснодарском заводе. Спокойная и ласковая, она много раз утешала меня в камере, когда мне было невмоготу и я лила слезы. Софья Константиновна такой же была и в лагере, хотя ей было очень трудно на общих работах. Она часто болела, была отечной, внешне очень изменилась. Она оставалась интеллигентным человеком до самой смерти. Умерла она от сердечной недостаточности в 1946 году.

    Анна Матвеевна Кириченко в лагере изменилась до неузнаваемости. Речь ее была насыщена лагерно-блатными словами, она не стеснялась употреблять нецензурные слова, считая, что среди волков жить – по-волчьи выть. От ее культурного лоска ничего не осталось После освобождения я с Анной Матвеевной не встречалась и о дальнейшей ее судьбе ничего не знаю.

    Писать жалобы о пересмотре дела или просьбы о помиловании заключенным разрешалось официально один раз в полгода через спецотдел лагеря. Однако я, пользуясь услугами вольнонаемных, посылала заявления с просьбой о пересмотре дела во все инстанции десяток раз в году. В ответ на мои заявления приходили одинаковые ответы: "Ваша жалоба рассмотрена и повода для пересмотра дела не найдено. Вы осуждены правильно".

    В марте 1947 года я отправила жалобу на имя Генерального прокурора СССР. Ответа долго не было. Но в конце ноября меня вызвали в спецотдел и объявили, что мое дело пересмотрено и статья 58 I-а (измена Родине) переквалифицирована на статью 583 (пособничество врагу) и срок наказания сокращен до отбытого (4 г. 6 м.). К моменту, когда мне сообщили об этом, я отбыла 4 года 8 месяцев.

    Вышла я из ворот лагеря в начале декабря 1947 года. Несколько дней прожила в Тагиле на поселке Кокс в семье работника арматурного двора Климанова Николая Михайловича, так как нужно было получить паспорт. Паспорт выдали временный, сроком на 6 месяцев.

    Когда меня арестовали, моей маме было 65 лет, а дочке 2 года 5 месяцев. Средств к существованию не было. Горе сломило маму, и в сентябре 1943 года она умерла. Девочку взяли временно к себе две монашки, жившие в деревне. Когда о смерти мамы сообщили родственникам мужа, они взяли дочку к себе. Мать и сестра мужа жили до оккупации в Новороссийске. Потом немцы все население города переселили в Крым. Мать и сестра мужа обосновались в Симферополе. Туда же осенью 1945 года, демобилизовавшись, приехал и муж.

    Получив в Тагиле паспорт, я поехала в Симферополь, хотя проживать там мне было нельзя, так как судимость с меня не была снята и в паспорте стояла статья 39 Положения о паспортах, которая запрещала проживание в столицах республик, в краевых, областных центрах и в пограничных зонах.

    О своем освобождении и выезде в Симферополь я своим родственникам заранее не сообщила. Поэтому мой приезд вызвал страшный переполох в семье. Всем было некстати мое появление. У мужа была связь с женщиной, которая в их семье не бывала, но мать и сестра мужа о связи знали. Мне он сказал, что связь несерьезная.

    Отношение мужа ко мне дома было хорошее, но вне дома мы вместе не бывали. Мое нелегальное проживание в городе его беспокоило. С дочерью отношения очень быстро наладились. Я ей уделяла много внимания и вскоре стала для нее авторитетом, что в немалой степени сердило свекровь и золовку.

    Прожив в Симферополе на птичьих правах около трех месяцев, я вынуждена была вернуться в Тагил. Уезжать мне пришлось без мужа, он был в командировке. Первые его письма были участливые, он сожалел, что судьба разводит нас. А потом написал резкое письмо, обвинил меня в том, что я уехала по доброй воле. На мои письма не стал отвечать. Мои посылки и бандероли для дочери возвращались обратно. И встретиться мне с нею удалось только в 1957 году (отвезла ей копию справки о реабилитации) и в 1963 году. Переписки с нею нет, так как она просила не писать, потому что это вызывает конфликты в семье.

    Но я забежала вперед. Итак, вернулась в Тагил. Приняли меня те же Климановы, у которых я жила перед поездкой (отношения с этой семьей я поддерживаю до сих пор). Долго не могла устроиться на работу. Только в июне 1948 года приняли меня мастером мозаичного цеха ЖБИ №1 треста Тагилстрой. Поселилась в общежитии ИТР на Огнеупорном поселке. В 1950 году перешла на работу в Центральную лабораторию строительных материалов треста Тагилстрой (ЦЛСМ). Там мне хорошо работалось, никто никогда не упрекнул меня моим прошлым. Кроме основной работы в лаборатории, я контролировала качество продукции цеха сборного железобетона при бетонном заводе, где начальником был Федор Федорович Гаазе. Он был выслан в Тагил в начале войны, как и многие другие немцы. Семья его (жена и дети) остались в Ленинграде. После Указа о том, что немцы не имеют права возвращаться на места своего прежнего жительства, Федор Федорович предложил жене с детьми переехать в Тагил, но она отказалась покинуть Ленинград, боясь, что ее и детей поставят на учет как немцев. Ему она сказала, что он может свою жизнь устраивать, как считает нужным. Он систематически посылал на ее имя деньги для детей, писал письма, они писали ему. Когда он ей сообщил, что собирается жениться, она ответила, что не будет противиться этому. В 1950 году я вышла за него замуж. В 1954 году мы с ним ездили в Ленинград. Тогда я и познакомилась с Ириной Павловной, детьми и другими родственниками. Мне Ирина Павловна была очень симпатична, мы с нею подружились. Очень хорошо ко мне отнеслись и дети. Они к нам часто приезжали. Ирина Павловна умерла в 1979 году. С детьми у меня и сейчас очень хорошие отношения.

    Когда мы поженились с Федором Федоровичем, в общежитии нам дали комнату.

    В 1952 году в Тагиле организовался участок по антисептированию деревянных строительных конструкций треста "Союзантисептик".

    При участке нужно было организовать лабораторию. Руководство ЦЛСМ Тагилстроя рекомендовало меня на должность заведующей этой лабораторией.

    С тех пор я работала на различных участках в тресте Тагилстрой до июля 1972 года, когда я вышла на пенсию.

    В 1957 году по моей жалобе в Верховный Суд СССР мое дело было пересмотрено Коллегией Верховного Суда и я была полностью реабилитирована.

Справка о реабилитации Ганиной Л.И.

    От редакции "Тагильского краеведа":

    Свидетельства о лагерной жизни – не редкое явление в литературе последних лет. А. Солженицын и В. Шаламов, А. Жигулин и Е. Гинзбург, Л. Разгон и О. Волков и многие, многие другие. Но до исчерпания темы еще очень далеко Л.И. Ганина написала о НАШЕМ, тагильском лагере. Вернее, об одном из тагильских лагерей. Их ведь, начиная с 1920 года, много было в Тагиле. А кроме лагерей, были еще "спецпоселки", "площадки", "городки". Л.И. Ганина очень скупо, сдержанно пишет о лагерном быте, и мы обратились к ней с просьбой дополнить свой рассказ и в один из вечеров встретились с нею. Публикуем стенограмму беседы.

    Корреспондент "ТК": Любовь Ивановна, в лагере Вы были во время войны. Знали ли Вы о положении на фронте? Обсуждали его?

    Л.И. Ганина: Да, конечно. У нас было радио. Мы слушали сообщения Совинформбюро в бараке. Так что мы были в курсе всех дел.

    К. Были ли нерабочие дни, праздничные дни?

    Л .И. Да. В Ноябрьские мы не работали. Кроме того, через воскресенье у нас был выходной. То есть одно воскресенье мы работали, потом одно отдыхали. Но... работали мы по 12 часов. Вернее, работали мы, наверно, по 11, потому что один час занимал развод. Стояли в зоне, пока снимали оцепление. Оцепление же огромное было. А потом, в последний год, у нас уже каждое воскресенье было выходным.

    К. На что использовались выходные?

    Л .И. Ну, во-первых, постирать надо, что-то заштопать. Это же все сами делали. Почитать... Иной раз кино крутили. Иногда -танцы. Драмкружок. Я - в драмкружок, конечно.

    К. Расскажите об этом подробнее, пожалуйста.

    Л.И. Драмкружок пользовался популярностью, и желающих работать в нем всегда было много. Это объяснялось двумя обстоятельствами. Во-первых, люди, приходящие на занятия, забывали о сроке, еде, болезнях. Руководили кружком профессионал, бывший артист Свердловского театра драмы Чайкин Николай Николаевич и увлеченный театром художник Пейзан Донат Михайлович. Они не допускали никакой халтуры, ставили серьезные пьесы, учили "артистов" актерскому мастерству и умели создать творческую атмосферу. А второй причиной, привлекавшей к участию большое количество мужчин, было разрешение носить мужчинам волосы. Только "актеры" могли в лагере носить волосы, остальных стригли под машинку.

    К. Были и постоянные участники спектаклей?

    Л. И. Да. Мне запомнились несколько человек. Например, Гудзь Анастасия Ивановна, фельдшер женской зоны, статья 58 I-а, из Краснодара. Балалаева Галочка, молоденькая девушка из Краснодарского края, статья 58 -10. Синицына Елена Александровна, статья 58 - 10, москвичка. До войны она работала секретарем-стенографисткой в Главпарфюмере у Полины Жемчужиной, жены Молотова. Галэта Федор Степанович, харьковчанин, статья тоже 58 - 10. После освобождения работал в Уралэлектромонтаже. Протопопов Николай Сергеевич, москвич, с той же статьей, тоже работал в электромонтаже после освобождения. Гуров Иван Иванович , бухгалтер из Электромонтажа, обладал незаурядными актерскими способностями. Цуркан Захар Кондратьевич, тоже 58 статья, "пересидчик", работал позднее инженером-сварщиком в "Стальконструкции".

    К. И какие пьесы вы ставили?

    Л. И. "Последняя жертва" и "Волки и овцы" Островского, "Платон Кречет" Корнейчука, "Дядя Ваня" Чехова, водевили и современные одноактные пьесы.

    К. А реквизит?

    Л.И. Декорации к пьесам писал Пейзан, помогали ему в работе многие члены кружка. Костюмы частично доставляли из Тагильского драмтеатра (у начальства были какие-то связи с театром), а частично шили сами из актированных простыней, предварительно выкрашенных. На наши спектакли приходило много вольнонаемных работников лагеря.

    К. А какие фильмы смотрели?

    Л.И. Ну, например, "Аршин Мал-Алан" раза 3 или 4 было, "Антон Иванович сердится"... Разные старые картины...

    К. За кино вычитали деньги?

    Л.И. Нет. Мы ведь жили, как при коммунизме. Нам ничего не платили, и мы ни за что не платили.

    К. И на ваш счет не переводили?

    Л.И. Ничего совершенно. Когда меня освободили, то дали мне денег на дорогу – стоимость билета. И все. И две буханки хлеба. И справку об освобождении, где написано было: "Выдано 225 рублей и хлебное довольствие на 5 дней. " А паспорт я получила в Тагиле. Бумажка такая, с водяными знаками, написано: "Паспорт временный сроком на 3 месяца", ФИО и так далее, и вместо фотографии - "пальчики", отпечатки пальцев. И все.

    К. Какие еще люди особенно запомнились Вам?

    Л .И. На стройплощадке блюминга, рельсобалочного цеха и в лагере было много интересных людей. Например, профессор Шульман Валентин Михайлович, ленинградец, был консультантом у Кирова. После убийства Кирова был репрессирован. Срок наказания закончился в 1943 году, но его не освободили. Таких называли "пересидчиками". Он был разносторонне образованным человеком, знал несколько иностранных языков. К нему обращались по самым разным вопросам, как к энциклопедии. Он работал на участке "Стальконструкции" и "Электромонтажа", делал переводы технической документации. Освободили его в 1946 году, но выезд из Тагила не разрешили. Только в 1948 году он смог выехать в Ленинград. Это разрешение было подписано Молотовым. А ходатайствовала о разрешении Академия наук.

    Запомнился Старостин Петр Петрович – один из братьев Старостиных, знаменитых в предвоенные годы футболистов "Спартака". До войны они с командой были в Америке. Вскоре их всех четверых арестовали "за восхваление американского образа жизни". Но секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев их вызволил. А после ареста и расстрела Косарева их вновь репрессировали. Петр Петрович по образованию инженер-энергетик, работал в техчасти участка "Электромонтаж". Очень образованный, воспитанный, благородный человек. Родственники из Москвы довольно регулярно посылали ему книги и журналы, но не прямо в лагерь, а через вольнонаемных, и он снабжал ими многих заключенных. Я, например, познакомилась со стихами Апухтина, Ахматовой только благодаря Петру Петровичу.

    Запомнилась Жужанна Мюллер – оперная певица из Будапешта. Русский язык "изучала" в тюремной камере, где уголовницы, издеваясь над нею, научили ее нецензурным словам вместо обычных слов, необходимых в повседневном общении. Когда она осознала это, то была поражена цинизмом и жестокостью издевательства. Рассказывая об этом, краснела и плакала. Ее обвинили в шпионаже в пользу немцев, так как задержали при переходе линии фронта. Ее малолетний сын был у ее матери на территории, занятой немцами, а она не успела до наступления наших частей добраться до того места. Физически Жужанна была очень слаба, и начальник санчасти Борис Аркадьевич Гохштейн из сострадания взял ее в лазарет, где она помогала сестрам. Очень ранимая, она плакала по поводу каждого умершего в лазарете.

    Иногда она пела на концертах, поражая слушателей прекрасным голосом.

    Мы с нею часто встречались, я учила ее русскому языку и письму. В 1948 году Жужанна отравилась, приняв большое количество снотворного.

    В нашей колонне были и молодые, и пожилые люди...

    К. "Колонна" – это "строй" или "группа"?

    Л.И. У нас каждый барак – это колонна. Колонна 5 – это были в основном уголовницы. Шестая колонна – там были девчонки, в основном из Пензенской области, которые сбежали с военных заводов. Их либо по 58 I-а – это "за измену" или по 193 – это "дезертирство". В нашей седьмой колонне в основном была 58 статья, и немножко было по "указу от седьмого-восьмого" Знаете, что это такое? Это указ от 7 августа 1932 года, "колосочный", по которому срок давали за то, что унес с поля несколько морковок или что-то такое-же... Были такие, довольно много.

    Были и пожилые люди. Забыла сейчас фамилию, одна старушка была такая ветхая... Любовь Павловна, начальница нашей колонны, заботилась о ней, старалась, чтобы ее на общие работы не посылали, придумывала для нее всякие работы в бараке. Ведь из колонны все должны были уходить, днем чтобы там никого не было, кроме больных, освобожденных врачом, и дневальных. Дневальные делают уборку, занимаются отоплением. А отопление было печное-паровое, на каждый барак отдельно. А потом сделали общее отопление, на весь лагерь. Был такой механик заключенный, он разработал систему...

    К. Тепло было?

    Л.И. Не очень. Представьте очень высокое помещение, в котором в два этажа нары, потолок двускатный, все беленое, нормаль но (в карантинном бараке было просто ужасно), сушилка, камера хранения, здравпункт, - там один фельдшер работает и санитарка...

    К. В каждом бараке здравпункт ?

    Л.И. Да. Отгородочка такая, не до потолка. Все слышно, только отгорожено. Так же кабина начальника колонны и нарядчицы. Это с одной стороны барака. Другом конце умывалка. И четыре ряда нар двухэтажных.

    К. Сколько людей в бараке?

    Л.И. Человек триста, наверно.

    К. Тесно было? Не было такого, что приходилось всем лежать на одном боку?

    Л.И. Нет, нормально, как кровать. Причем выдавали две простыни.

    К. На месяц? На неделю?

    Л.И. Навсегда! Ведь сами все стирали. Женщины все-таки берегли свое...

    К. Разрешались ли какие-нибудь личные предметы – вышитая подушка, например, или иконка? Я видел на выставке предметов лагерного быта, которую организовало общество "Мемориал" гор. Львова, крошечный платочек с вышитой Богоматерью – своеобразную тайную иконку.

    Л.И. Я вышивала в лагере только для вольнонаемных, которые приносили все необходимое для этой работы. Для себя ничего не вышивала – не было ни материи, ни ниток. Для себя вязала носки и варежки из ниток, получаемых из кусков одеял, которые продавали мужчины (за хлеб). А так - никаких подушечек, никаких иконочек никогда не видела. Казенная подушка, набитая стружкой, стружкой набитый матрац, две простыни и х/б одеяло. В нашем бараке – белое, с желтыми полосами, а в другом - темно-серые.

    Что касается религиозных чувств... Я не видела, чтобы кто-либо молился или читал молитвы. Правда, одна девушка призналась мне, что она баптистка и потом пыталась мне доказать, что их вера праведнее, что они ближе к Богу. Но меня тогда эти вопросы не волновали. Работа настолько изматывала меня, что интересовало только одно – отдохнуть. В холодное время года особенно тяжело работать на общих. Одежда тяжелая – бушлат из старых солдатских шинелей, а под ним телогрейка или безрукавка, валенки, подшитые транспортерной лентой. Они плохо греют, к тому же значительно больше ноги. От окриков мастера "давай, давай!" тошнота к горлу подходит, сил нет, а делать надо. Не делать нельзя – не только мастер, но и бригада загрызет. Вначале, чтобы подбодрить себя, читала про себя стихи, а потом и это не помогало. Холод, голод и усталость. Придешь в барак, не хочется идти умываться. Одно желание – поскорее лечь. А рядом с тобой такие же, как и ты. Тупеешь, ничего не интересует...

    К. А был смысл добиваться особых отношений с начальницей?

    Л.И. Нет, нет. Что она могла? Могла кого-то оставить на какие-то работы в бараке, не выводить за зону. Ну, вот эта бабулька. Ей лет 65 было, но она такая ветхая была...

    К. А ее за что посадили?

    Л.И. Тоже 58-я, за язык. Она языкатая старуха была – ужасно. За язык и попала...

    К. Были обиды на тех, кто оставался? Не смотрели на них, как на "придурков"?

    Л.И. Нет. Как-то мало кто знал. Комендант подойдет к бригадиру и тихонько скажет, и тому, кто должен остаться, тоже. И все. Нарядчик отметит, что человек из такой-то бригады остался по такой-то причине в бараке, сколько больных, и так далее.

    К. Еще вопрос. В колонии женщины. Бывают, скажем так, "спецженские"дни. Оставляли на это время в бараке?

    Л.И. Нет! Никаких!. . А нужно сказать, что у нас женщины этим не страдали. Не было... Прекращались все эти дела... Видимо, была такая эмоциональная нагрузка на организм, да и питание недостаточное – все это сказывалось... Никогда это не было причиной для освобождения от работы. Да и фельдшер не имел права освобождать. Его дело – где-то порезался, или горчичник поставить, еще что-нибудь... Только такое.

    К. Как вы питались? Меню, количество, какая столовая?

    Л.И. В столовую мы не ходили. Нам в бараки приносили еду, и каждый со своим котелком подходил. На работе из нержавейки делали прекрасные котелки с крышечкой для второго. Но за это надо было пайку хлеба отдать. А так – были глиняные миски - страшные, корявые такие. Делали их, наверно, у нас на кирпичном. Но в основном все имели котелок. Вот приносят... Как это называется?. . Ушат! да? - с дырками туда продернут металлический прут, Два мужика несут на плечах. Внесли, поставили у стола, и раздатчица, из наших кто-то, разливает.

    К. А лишнюю пайку хлеба можно было получить?

    Л.И. Пайка выдавалась строго по списку бригады, и там лишней никогда не бывало. Можно было получить лишний черпак вот этого супа, баланды.

    К. А на хлеборезке нельзя было обвесить, недорезать?

    Л.И. Я один раз ходила на хлеборезку работать. Ночью приглашали по великому блату. Там, конечно, наешься.

    К. А как, если все по строгому счету?

    Л.И. Ну, обрезки всякие... Там все по весу, вплоть до того, что даже вот такой кусочек кладут на пайку и прикалывают палочкой.

    К. Но все-таки какие-то кусочки перепадали?

    Л.И. Да. На хлеборезке можно было наесться.

    К. А с собой можно было унести?

    Л.И. Ну, особенно не унесешь, потому что там обыскивают, когда уходишь, работники хлеборезки. Но хлеба там наесться можно было вдоволь.

    К. А как распределялись приглашения на хлеборезку? По блату или по какой-то очереди?

    Л.И. Видите-ли, там работали постоянные хлеборезы, и, кроме того, они могли еще трех-четырех человек приглашать поработать одну ночь. И вот как-то мне нарядчица говорит: -Хочешь пойти хлеб резать? -Ну давайте, попробую...

    К. А за что Вас туда пригласили?

    Л.И. Обычно туда все-таки посылали опрятных женщин, не доходяг, которые не умываются и не следят за собой.

    К. А были и такие? И много таких?

    Л .И. Конечно. Я сама одно время была на этой грани, когда ходила на общие работы. Знаете, добираешься до нар, бушлат сбросишь и ботинки, и все, и ничего тебе не надо, даже есть не хотелось.

    К. А так как люди работали в основном на общих работах, то подавляющее большинство было таких вот... грязных?

    Л.И. Да. конечно. Да. Но кто мог себя пересилить... Я переборола, причем не только себя, но и еще одну молоденькую девочку за собой увела. Между прочим, до сих пор с нею переписываюсь. Она в Черниговской области живет. У нее расстреляли отца и мать. Мать была учительницей, была, видимо, таким душевным человеком, и возле нее группировалась вся молодежь, и кто-то сказал, что там антисоветская организация. Это до войны. И все. И мать, и отца расстреляли. Этой Галке было 17 лет, ей дали 5 лет по 58 - 10; часть 2, а брату было лет 12-13, его забрали в детдом. Вот такая трагедия...

    К. Я Вас отвлек... Итак, что входило в меню?

    Л.И. Утром литр баланды. В зависимости от времени года, но чаще всего зеленые листья капусты, они почти черные; рыба с головами, мелкая соленая рыба, тюлька или килька, и крупа. Вонь ужасная от этого. Я насколько была голодная, но не могла есть. Меня тошнило. Никогда не ела, если эта рыба. Как только ее вносят в барак, я уже все... не могу дышать.

    У нас была Марица Брыскина, она блокаду пережила, она могла три литра этой баланды съесть. Я удивлялась, глядя на нее. Она была эвакуирована из Ленинграда в Краснодарский край и оттуда загремела по 58-й.

    Так вот, утром обязательно давали этот суп и половину пайки хлеба. То есть если ты получаешь 600, то утром 300 и вечером 300. Если получаешь 800, то соответственно. Если 400 г – то только один раз, утром. Ну вот. Суп и хлеб. Все. Иногда давали – редко – сахар, коричневый такой, неочищенный. Граммов по 100. Не помню, раз в месяц или реже. Каждый подходил и черпачком ему отмеривали.

    В обед на производстве, независимо от того, сколько ты получаешь, дают поллитра жидкой каши. Прямо на производстве кухня, и там расписание было, кому когда подходить. Но не в одиночку, а только со своей бригадой. Вечером опять эта же баланда. А если не выполняешь плана, то кроме баланды ничего не получаешь. Если выполнение приличное, то может быть кусочек рыбы (между прочим, иногда красную рыбу давали), кусочек сала. Что еще... А, даже лярд, знаете? Американские консервы. Правда, упаковки не видела. Приносили в кастрюле, и каждому давали мерочку. С хлебом было очень вкусно. Вот, пожалуй и все.

    Да! Квас был из ржаной муки, мутновато-белого цвета, и его делали с сосновой хвоей, приятный на вкус. Я эту самую баланду и утром и вечером отдавала Марице за этот квас, его давали по 100 граммов. Я хлеб поем с квасом с этим, и меня это устраивало. А баланду я ела только если она без рыбы. А у уголовников бывали случаи, когда брали"на хапок". Поэтому когда из нашей колонны идут люди за хлебом, то никогда один человек не идет, всегда с охраной, потому что уголовники могли напасть и отобрать.

    К. Ложки, вилки личные были?

    Л. И. Вилки, ножи не разрешались. Только ложка. В последнее время у меня была своя ложка, сделанная на производстве, очень хорошо сделанная. Я имела две ложки – одну на работе, чтобы есть дневную кашу, а вторую – в лагере. Сейчас они у меня на даче.

    К. Ваш барак был новый?

    Л. И. Он был построен до нас. Конечно, в бараке до нас уже жили, потому что было очень много клопов, и мы выводили их. Наша начальница колонны подняла шум по этому поводу перед начальством. У нас там была КБЧ - квартирно-бытовая часть, и там был начальник, и наша, несмотря на то, что он был вольнонаемный, разговаривала с ним так смело! Я помню, она водила его в углы, куда плохо поступало тепло, возмущалась.

    К. Значит, кое-какие права у вас были?

    Л.И. Все зависит от того, кто стоит во главе лагеря. Писаренко по-человечески относился к заключенным. Однажды я была в бараке и слышала, как он разносил начальника санчасти Керлих за то, что очень много больных из-за простуды: «-В бараке холодно, и немудрено, что здесь люди простужаются. Мало того, что они мерзнут на работе, так еще и здесь... "

    К. Какая была форма обращения – на "ты", или на "вы"?

    Л.И. Кто как. Охрана – сплошь всем "ты", так как там хамье сплошное. Но если тебя окликают, то ты должен сказать свою статью и срок. Например, мне говорят: Ганина! Я в ответ: - 58 I-а – десять лет!

    К. А номер?

    Л. И. У нас номеров не было. Может быть, в формуляре был номер, но нам их не присваивали, мы их не знали. А вот грубостей, как сейчас слышишь, не было. Сейчас идут подростки- матерятся, девушки идут – матерятся. У нас в колонии никто не матерился. Охрана – бывало, если кто-то отстал, или еще что-то... не собрался вовремя у вахты, когда мы идем с работы... кто-то заснул... с собаками если его разыскивали, то его матерят, и тумаков, наверно, надают. Электронная версия historyntagil.ru. Но в общем-то охрана никогда не допускала матерной ругани. Нет, что вы... теперешние... Знаете, я до войны прожила на юге 26 лет, не слыхала, чтобы кто-то ругался, как здесь, дружелюбно разговаривая, говорят такие слова, что уши вянут... Я не позволяла себе никаких блатных слов произносить, не то что мат. Я даже не говорила слово "баланда", я говорила "суп", и надо мной иногда даже смеялись...

    К. А если красивая молодая женщина понравилась офицеру, охране?

    Л.И. С охраной и с офицерами не было контактов. А между заключенными любовь была.

    К. Они могли проникать из одного отделения в другое?

    Л.И. Такие случаи бывали, конечно. Но за это грозил изолятор.

    Любовь между заключенными была, но не в лагере, а на производстве. И эта любовь была открытая. И никто "подножек" не ставил, никто начальству не докладывал. И потом... был такой неписанный закон: если женщина хорошо выглядит, не"доходяга", и у нее нет одного постоянного любовника, то будет много. Ее принудят. Кто? - старший диспетчер, старший нарядчик, старший комендант, коменданты – это все из заключенных. Все равно кто-нибудь... И бывалые новичков предупреждают: если не хочешь, чтобы у тебя их было много, выбирай одного и держись его одного, или пойдешь по рукам. Бывали случаи: женщина из женской зоны ночью пробирается в мужскую зону. Договорилась с охраной и т.д. А ее уже на мужской половине поймал комендант. Ну и все. Или ты пойдешь в ШИЗО сейчас, или ты с ним. И комендант открыто предлагал ей это. И некоторые шли в ШИЗО, а некоторые от него шли к своему – в зависимости от обстоятельств. Я знаю такой случай. Один вольнонаемный начальник принуждал к сожительству очень красивую молодую женщину. Он был лет на 25 старше ее, а ей 27-28 лет. Она жаловалась мне. Что делать? Если не будешь с ним, выгонит на общие. А так она работала в зоне, он ее взял секретаршей к себе.

    К. Были случаи, чтобы кто-нибудь родил в лагере?

    Л.И. Родить никто не родил. Но я знаю два случая, когда беременных отправили на Красный камень. Там был женский лагерь, и там были ясли или что-то вроде этого.

    К. Смерти были?

    Л.И. Были. Особенно в первое время мужчин много умирало. Каждую ночь вывозили. Когда я лежала в лазарете, то при мне много народу умерло. Один мальчик молоденький такой, почки больные. Я сидела возле него, он меня за руку держал... и умер.

    К. Какие главные причины смерти?

    Л.И. Дистрофия. Тогда это называлось пеллагра. И существовала такая классификация, такое разделение всех заключенных: "тяжелый физический труд" – ТФТ, "средний физический труд" – СФТ, легкий – ЛФТ. Из таких ослабленных создавались бригады, где полегче работы были. Не ставили их на земляные работы. Причем комиссовка была – это же смех! Мне пришлось много раз присутствовать на этой комиссовке, когда я работала в лазарете. Начальник САНО Гохштейн – председатель комиссии, врач и я – сижу, пишу. Входит больной. – Снимай штаны! – тот снимает. – Повернись задом! – поворачивается. – Средний физический труд!

    То есть по упитанности ягодиц определяли физическое состояние. Если там одни только кости торчат – ЛФТ, а немножко мяса есть – СФТ, а если более-менее – ТОТ. Ни состояние сердца, ни легких и т.д. – только так. И этот метод и для мужчин, и для женщин.

    К. Как регистрировали смерть?

    Л.И. Я в лазарете работала статистиком какое-то время. И видела старые справки – это был целый большой шкаф. Там было расписано все по годам смерти – 1943, 1944 годы... Полочки, и наклеены бумажки, на которых написан год, даже месяц смерти. Много справок. Но сколько их было – сказать не могу.

    К. Умерших обмывали?

    Л.И. Да нет, что вы...

    К. В одежде хоронили?

    Л.И. Не знаю. Какая-то была команда, которая занималась захоронением. Мне мужчины рассказывали, что по ночам всегда уходит машина (это в первые годы). Между прочим, пеллагриков среди мужчин было очень много, среди женщин намного меньше. Объясняется это физиологией, женщины голод переносят легче. Мужчины говорили иногда: мораль заела. Так что не только фактор голода, но и фактор самого положения, моральная сторона сводила в могилу. А как хоронили – не знаю. И никто не говорил, и не спрашивал. Умер – и все. Прошло какое-то время, говорят, допустим: – А знаете, Духопельникова умерла. – Да? Когда? – Дня три назад.

    И все. И больше вопросов нет. А на ее постель, на ее место присылали другого.

    К. Последний вопрос. Как Вам кажется, Ваше положение в лагере было одинаково со всеми?

    Л. И. Мне, конечно, жилось легче, чем основной массе. Благодаря, наверно, моей грамотности, работоспособности, добросовестности в работе. Правда, если начальник уехал, и известно, что до вечера его не будет, то зачем я буду придумывать себе работу? Там есть штабель бревен, бросаю туда телогрейку и сплю, пока меня никто не видит... Но я легко адаптировалась. Если вначале я многих вещей не понимала в строительных терминах, то немного поработала, быстро сориентировалась – какой профиль, куда его надо уложить, какой диаметр, какую бирку надо и т.д. И когда мне как-то начальник сказал, смогу ли я работать по этой части, я сказала – попробуюL Ведь нормы, расценки – это же простая арифметика! Составление наряда, расценки – это же просто! И еще – я умела разговаривать с людьми. Вот Марица Брыскина, о которой я рассказывала, была "фыркучая". Сразу как кошка – фр-р-р! Я в этом смысле была благовоспитанной. Никогда не повышала голоса, грубого слова не говорила. Может быть, и это? С детства меня родители воспитывали по всем правилам тогдашним. И когда я ссылалась на других – почему кому-то можно, а мне нельзя? – то мама говорила: да, им можно, а тебе нельзя. Ты дочь учителя. И это заставляло думать...

    Беседу провел И.Коверда.

Л.И. Ганина

Главная страница