Плохая им досталась доля...
Николай Сидорович всегда гордился тем, что корни его родословия глубоко уходили в беднейшее крестьянство. Родился он в семье коренных сибиряков в городе Томске, рано потерял отца. Мать его, Ксения Степановна, необыкновенно трудолюбивая и добрая женщина, много лето работала кухаркой у томского купца Монякова. Она, как могла, нежно заботилась о своем единственном сыне, которому дала возможность окончить церковно-приходскую школу, на большее не хватило средств. К тому же пришлось переехать в Тюмень. Было это накануне первой империалистической войны. О том трудном времени он напишет позднее в автобиографии:
"Учебу пришлось оставить, хотя и тянуло к знаниям. Работал на лесопилке, на мельнице братьев Шадриных, потом в пряничном заведении Валина и Шейнкмана, а затем поступил учеником слесаря в паровозное депо станции Тюмень. За участие "в беспорядках" был уволен и поступил масленщиком на пароход "Смелый" судовладельца Колупаева..."
Машинистом парохода был Кораунин Петр Иванович, уважаемый на пароходе за отзывчивость и доброту. Он и посоветовал приглянувшемуся ему Губину вернуться на железнодорожный транспорт, где можно было получить неплохую специальность. И вот он снова на железной дороге, только теперь уже в роли кочегара, а потом и помощника машиниста паровоза. Его мировоззрение формируется в рабочей среде, живо интересовавшейся политическими событиями 1917-1918 годов. Вести об отречении царя от престола, о победе революционных масс в Петрограде, о создании власти Советов рабочих и крестьян, о ленинских декретах вызывали у молодого Губина не только интерес, но и подталкивали к общественной активности. В марте 1918 года он вступает в ряды Красной Армии. И делает этот шаг добровольно, хотя ему не было еще и 18 лет. В одном из боев с превосходящими силами белогвардейцев Губин попадает в плен, содержится в колчаковских застенках Тобольска, Омска, Иркутска. Находясь в Александровском каторжном централе, участвует в тюремном восстании, закончившимся побегом всех заключенных. Кстати, об этом интересном событии ведется рассказ в книге А. Майорова "Утро моей республики", выпущенной Восточно-Сибирским книжным издательством в 1969 году. После побега Николай Сидорович скрывается от преследования колчаковцами в Тайге, затем попадает в Первый Ангарский партизанский отряд Первой Валаганской партизанской добровольческой дивизии под командованием Зверева. На станции Зима, под Черемхово, Усть-Удой воюет с отступающими каппелевцами. В Верхнеудинске оканчивает армейские пропагандистские курсы и принимает участие в создании городской комсомольской организации (штрих, который, вероятно, может заинтересовать краеведов этого города).
Весной 1920 года на фронтах гражданской войны Красная Армия добилась значительных успехов, что позволило приступить к переводу экономики на мирное строительство. Однако этот переход проходил в условиях острейшего кризиса на транспорте. В апреле 1920 года IX съезд РКП (б) потребовал в кратчайший срок мобилизовать на работу в области транспорта не менее 5 тысяч опытных специалистов и коммунистов-организаторов. Губин, как пропагандист, бывший политзаключенный и железнодорожник, в мае 1920 года получил направление в Тюмень для нормализации обстановки на транспорте. В Тюмени его сразу же принимают в члены РКП(б) и направляют на работу в губернскую ВЧК. Как известно, в это время в ряде районов Урала и Западной Сибири возникали крестьянские выступления под лозунгами "Долой продразверстку!", "Советы без коммунистов!" и т.п. Этим воспользовались бывшие колчаковские офицеры, которые создавали вооруженные отряды для свержения Советской власти на местах. В самой Тюмени действовала подпольная белогвардейская организация, руководимая колчаковским корнетом Лобановым, готовая начать выступление с оружием в руках. К середине февраля 1921 года восстанием были охвачены почти все уезды Тюменской губернии. На подавление готовившегося в Тюмени мятежа была посланы воинские соединения во главе с преданными Советской власти командирами и политработниками.
Бывая по службе в селах и деревнях, Губин наблюдал, как непросто в этой глубинке проходили социальные процессы, и видел, в каком бедственном положении оказалось зауральское крестьянство, доведенное продразверсткой до отчаяния. Может быть, под впечатлением от увиденного там у него и зародилось неприятие жестокости, насилия и несправедливости. После стабилизации обстановки в крае Губина отзывают из ВЧК и направляют в распоряжение Политуправления Западного фронта. Тем он оканчивает курсы "краскомов", служит в Туркестане, Екатеринбурге, Челябинске, где осенью 1924 года получает демобилизационное удостоверение, и направление на советсую и партийную работу. Работает в Исовском, Нижнетуринском, Сосьвинском районах Свердловской области, в городе Нижней Салде.
В 1928 году, опять же, по воле партии переезжает в Нижний Тагил, где его в 1930 году призывают на службу в ОГПУ. Работает в Надеждинске, Перми, Березниках и, наконец, оперуполномоченным в дорожно-транспортном отделении НКВД (ДТО) на станции Нижний Тагил. Как всегда, трудится честно и добросовестно. Вот только с некоторых пор заметил появившуюся чрезмерную придирчивость со стороны заместителя начальника ДТО Тренина, который требовал заводить дела оперативного учета на железнодорожников по подозрению в шпионской, антисоветской, вредительской и вообще какой угодно вражеской деятельности. И приводил в пример сотрудников отделения Фокеева, Глинских, Степанова и других, которые будто бы получали ежедневно по несколько десятков такого рода сигналов. Таках материалов Губин не получал. Тренин посоветовал Николаю Сидоровичу составлять фальсифицированные протоколы допросов "свидетелей" для использования их показаний в доверительных беседах с арестованными лицами. Практика была такова. Следователь предъявлял своей жертве фальсифицированный протокол и просил подписать его, поясняя, что такие документы послужат подтверждением существования враждебных группировок и организаций и поводом для компрометации в глазах мировой общественности зарубежных антисоветских центров, усиливающих подрывную деятельность против СССР. Казалось, такой явно провокационный прием мог подействовать на воображение лишь очень доверчивых, малодушных и наивных людей. И все же эта ловушка надежно срабатывала довольно часто. Сохранились редкостные документы тех лет – письма из мест заключения тагильчанки Алины Оттовны Крыловой, попавшейся на эту коварную следовательскую удочку. Она писала мужу на волю: "Я, глупая, поверила, что нашей стране нужны эти ложные документы. Но теперь вижу, что нас всех словили, как мышей в мышеловке. Это бесстыдный обман! Никогда бы раньше не поверила, что следователь, представитель власти, может давать честное слово, сам заведомо зная, что обманывает..."
Вот на такой обман Тренин однажды и пытался подтолкнуть Николая Сидоровича, заставляя составить подложный протокол допроса некоего Выломова, который должен был, как "свидетель", уличить инженера Голашевского в его связях с контрреволюционной, троцкистской организацией. Губин категорически отказался потому, что даже в глаза не видел этого лжесвидетеля. И вот, спустя несколько дней, 24 февраля 1938 года он был арестован. Арестом руководил Тренин в присутствии начальника транспортного отдела Главного управления госбезопасности Алексеева, находящегося в Тагиле с инспекторской проверкой.
"Меня арестовали прямо в кабинете без мотивированного постановления, не объяснив ничего, взяли и отвели в камеру", - жаловался Губин Ежову, надеясь на его заступничество. Пока Губин сидел в камере-одиночке и ждал от наркома ответа на рапорт, Тренин не тратил времени даром и собирал на своего подчиненного компроментирующие маериалы, а заодно получил задним числом согласие прокурора на арест и обыск.
Как мы знаем, биография Николая Сидоровича, по понятиям того периода, не страдала социальными изъянами. И все же в ней нашлись пунктики, которые были использованы Трениным как дополнение к обвинению, сводящемуся к "клевете на органы НКВД, сокрытию от партии переписки с гражданами, проживающими в капиталистических странах, а также данных о брате жены, выехавшим в 1915 году в Китай". Весь криминал этот подпадал под действие статьи 58-10 уголовного кодекса РСФСР, что грозило десятью годами лишений свободы.
В рапорте Ежову Губин аргументированно опровергал все пункты обвинения, приводил данные личных карточек партийного учета и разных анкет, заполненных им ранее при поступлении на работу. В них содержались все сведения о нем, которые с подачи Тренина рассматривались, как "сокрытие от партии и органов госбезопасности". Даже в анкете по учету кадров при поступлении на службу в НКВД в 1930 году он указал, что на почве увлечения международным языком "эсперанто" ведет переписку с эсперантистами Франции, Испании, Швеции. А в бытность свою в 1927 году в Нижней Салде создал кружок по изучению этого языка и райкомом партии посылался на Уральскую конференцию с докладом об эсперанто для газеты "Тагильский рабочий" и не тайно, а гласно. О каком таком сокрытии могла идти речь?
Невиновность в этом отношении ему удалось доказать, однако еще висела часть обвинения в "клевете на органы НКВД", под которой подразумевается отказ Губина фальсифицировать следственные документы. И еще вскрылось одно немаловажное обстоятельство, усиливающее обвинительные формуировки. При обыске на квартире у Губина нашли книги Н.И. Бухарина "Азбука коммунизма" и Л.Д. Троцкого "О партии в 1904 году", а также несколько брошюр с докладами и речами репрессированных деятелей партии: Каменева, Зиновьева и Рыкова. Литература эта подлежала изъятию и сдаче в спецхран, чего Губин не сделал, так как не видел в ней ничего крамольного. И пока проводилось следствие, в глазах родственников, друзей и знакомых он подвергался шельмованию, как "враг народа", которого "за содеянное" ожидает суровая кара. Лишенный прав на переписку и свидания с родственниками, он не знал, что его жену Александру Степановну, работавшую главным врачом городской поликлиники, уволили с работы и исключили из партии. Пострадали и дети: Борис и Юлия, которых нельзя было послать в школу. Правомерно предположить, что арест Губина мог негативно отразиться и на судьбе брата его жены Огнева Петра Степановича, работавшего в то время областным прокурором в городе Перми. Рапорту Губина с просьбой о реабилитации все же дали ход. Комиссия, проверявшая жалобу, признала его невиновным. Однако выпустили Николая Сидоровича вопреки логике под подписку о невыезде с места жительства. Из НКВД уволили со снятием с учета, но в партии восстановили с вынесением выговора "за притупление политической бдительности", выразившейся в хранении запрещенной литературы и неверие в законность искоренения органами НКВД "врагов народа".
При такой формулировке Губина нигде не принимали на работу, и он с семьей влачил жалкое существование, что и подтолкнуло его написать еще один рапорт, на этот раз уже самому шефу НКВД Берия. Перечисляя все с ним случившееся, Губин писал: "Я сидел в камере-одиночке, доведен был до отчаяния и почти до психоза, семья моя раздета и разута, и живем мы полуголодом..."
И просил этого палача о полной реабилитации. Неизвестно, получил ли ответ на этот рапорт, только в довершение ко всему Губина с семьей в июне 1939 года в административном порядке с милицией выселили и квартиры, которая принадлежала горотделу НКВД. Из сохранившейся автобиографии видно, что Николай Сидорович все-таки устроился на работу в первое паровозное отделение Свердловской желехной дороги, в годы войны работал в кадровом аппарате 8-й дистанции пути, а в послевоенное время в резерве проводников в вагонном отделении. В последней своей автобиографии он писал: "За время своей работы в органах ОГПУ-НКВД почти все время был секретарем парторганизации. Почти 30 лет был пропагандистом и в Нижнем Тагиле, и в других местах".
Даже после выхода на пенсию в 1962 году он продолжал заниматься общественной работой, входил в разные комиссии, был членом совета ветеранов гражданской войны при музее краеведния. Заведовавшая советским отделом сузея Н.И. Цыпушкина вспоминает о Николае Сидоровиче, как об очень скромном и душевном человеке, любившем Родину и верившим искренне в ее светлое будущее.
Пусть он полностью реабилитированным останется хотя бы в благодарной памяти потомков.
* * *
Не менее драматичной и интересной была судьба Андрея Васильевича Друшица. Он родился в деревне Мелеч Пружанского района Брестской губернии. О бедственном положении белорусского крестьянства конца XIX - начала XX века написано немало. В поисках лучшей доли многие крестьяне западных областей Белоруссии покидали в то время насиженные места и разбредались по разным уголкам огромной Российской империи, выезжали за океан. В 1912 году в далекую Канаду на заработки подался и Друшиц. В этой красивой и по тем временам богатой стране он не нашел подлинного счастья, зато прошел свои "университеты" на металлургических заводах Торонто... В этом городе он познакомился и подружился с приехавшим с Украины Романом Андреевичем Левченко.
Свободное время с ним проводили в городском политическом клубе, арендовавшимся выходцем из России, среди которых были многие представители разных партий и течений – Эсеры, меньшевики, анархисты, бундовцы, максималисты и т.д. Были и сторонники Ленина.
Вся эта разноликая масса бурлила при обсуждении вестей, которые приходили из России и других европейских государств.
"Как мы радовались февральской революции 1917 года, - писал мне в 1967 году Роман Андреевич. – Наша мечта о лучшей жизни начинала сбываться. И еще сильнее потянуло на родину..." Решили возвращаться домой. В середине июля 1918 года первым отправился на пароходе по маршруту Канада-Япония-Владивосток Друшиц, а спустя две недели за ним последовал и Левченко. Друзья встретились, как и договорились заранее, во Владивостоке, в то время оккупированном японскими и американскими захватчиками, орудовавшими в Приморье вместе с белогвардейцами. Путь на Украину и в Белоруссию был закрыт. Нашли приют у рабочих желехнодорожных мастерских, которые в это время налаживали борьбу с оккупантами: собирали оружие, медикаменты и прочее для партизан, действовавших в окрестностях Владивостока и в Сучанской долине.
"Нам доверили, - пишет Левченко, - участвовать в этой подпольной работе. Вот когда нам пригодились знания, полученные в Торонто, и владение английским языком. Нам удалось наладить связь с корейской подпольной организацией, имевшей свою типографию, в которой печатались листовки-обращения к солдатам оккупационной армии с призывом бросать оружие и возвращаться домой. Автором и составителем листовок был Андрей Васильевич. В этом деле ему помогали корейские друзья, среди которых были люди, хорошо владевшие русским и японским языками..."
В начале 1919 года подпольная организация города сумела под носом японской охраны разгрузить вагон с оружием и переправить его в сопки. Белая контрразведка сбилась с ног в поисках виновников происшествия. Когда начались повальные облавы и аресты, Друшиц и Левченко ушли к лесозаготовителям, а затем стали пробиваться к партизанам. Здесь пути друзей разошлись. Андрею Bасильевичу повезло – он попал в партизанское соединение, которым командовал прославленный герой партизанской войны в Приморье Сергей Георгиевич Лазо. Позднее, уже будучи в Нижнем Тагиле, Друшиц об этом времени напишет: "В первый раз я увидел Лазо в Сучанской долине... Высокого роста, стройный, с широко открытыми добрыми глазами, Сергей Георгиевич производил впечатление волевого и в то же время добросердечного человека. Я слышал его короткую речь, с которой он обратился к партизанам. Она, как мне помнится, сводилась к следующему: "Товарищи! Через полчаса я поведу вас в бой с сильным, вооруженным до зубов противником. Противник этот – американский империализм – пришел сюда за многие тысячи километров на нашу русскую землю, чтобы в нашей крови утопить завоевания революции, лишить нас хлеба, крова, свободы и счастья..." Далее Лазо объяснил нам условия боевой задачи и повел нас в бой, который мы выиграли..."
В своих записках Друшиц раскрывает многие эпизоды борьбы за Советскую власть в Приморье, называет многих ее участников, и этим ценным материалом дополняет летопись событий гражданской войны на Дальнем Востоке. Интересны сведения и о его пребывании во Владивостокской тюрьме, куда он попал, будучи выслеженным и арестованный колчаковцами. На память о пребывании в этом мрачном завездани и у него осталась карточка учета арестованного с фотографией и отпечатками пальцев. С его заметкой она была опубликована в "Тагильском рабочем" 15 июля 1959 года. После освобождения из колчаковского застенка Андрей Васильевич некоторое время проживает во Владивостоке, где судьба сводит его с некоей Анной Сергеевной, многочисленные родственники которой проживали в Нижнем Тагиле. После регистрации брака с женой уезжают на Урал. В Нижнем Тагиле Друшиц поступает на службу в органы государственной безопасности и занимается созданием Окружного отделения кооператива Полномочного Представительства ОГПУ по Уралу. По службе наделяется правами "заключать всякого рода коммерческие сделки по закупке всевозможных товаров и сбыту их со всеми государственными кооперативными органами и частными лицами". С исторической точки зрения факт этот интересен тем, что в кооперативную деятельность в двадцатые годы, оказывается, вовлекались даже органы госбезопасности.
Казалось, жизнь начинала входить в нормальное русло, однако с женой стали портиться отношения. До приезда на Урал Друшиц не знал, что его жена происходит из семьи закоренелых раскольников.
Все ее близкие и дальние родственники были сторонниками старообрядчества. Их не устраивал родственник-атеист и тем более сотрудник ОГПУ, организации, притеснявшей старообрядчество, Друшиц в их расчеты вовсе не входил. Они требовали от своей "заблудшей сестры" порвать связь со "слугой антихриста". Возникли ссоры, объяснения, которые ни к чему хорошему не привели. Когда наступило отчуждение, Анна Сергеевна стала в своем доме проводить моления с единоверцами. Скоро об этом стало известно руководителям партийной организации Нижнетагильского горотдела ОГПУ. Пришлось ему писать объяснительный рапорт. Так возникло "персональное дело коммуниста Друшица", результатом чего стало его исключение из рядов партии и увольнение из органов госбезопасности. По этому поводу Левченко заметил:
"Я жалею, что с Андреем парторганизация отдела поступила так бесчеловечно. Решение исключить его из партии не может быть оправдано, ведь Андрей Васильевич предан и партии, и Советской власти, которую защищал с оружием в руках и на подпольной работе..." С выводом Романа Андреевича следует согласиться и лишь приходится сожалеть, что всеобщее прозрение в оценке кровавых событий тридцатых годов пришло со значительным опозданием. Мы не знаем, по какой формулировке был уволен Дрщиц. Может быть, тоже по мотивам "притупления политической бдительности, как и в истории с Губиным?
Известно, что в довершение ко всему Анна Сергеевна, взяв с собой приемную дочь Наташу, к которой Андрей Васильевич успел привязаться, ушла от него, а затем уехала в Златоуст. Так вот и остался он в одиночестве. И в Белоруссии его уже никто не ждал. Оставшись наедине со своими невеселыми думами, Андрей Васильевич написал свои интересные воспоминания о гражданской войне в Приморье. При помощи ветерана войны и труда Г. Денисова эти записки в 1967 году удалось отыскать и сдать их в фонды краеведческого музея. На заслуженный отдых после работы в системе обслуживания Друшиц ушел в начале 50-х годов, так и не дождавшись лучших времен, когда и он мог быть полностью реабилитирован.
С.В. Ганьжа