Далекое детство

    Я родился в деревне в 1921 году, детство мое прошло при НЭПе, кое-что я помню.

    Хочу немного рассказать о нашей семье.

    Я почти ничего не знаю о своих предках. Знаю только, что были они убежденными верующими, старообрядцами. Как и когда оказались на Урале - не знаю. Может быть, они пришли на Урал во время раскола в середине XVII века. А может, их пригнала из России на Урал крестьянская нужда, как она гнала крестьян с Украины, где было мало земли. Кто знает! Никто из стариков моей деревни Матвееве Петрокаменского (теперь Пригородного) района, с которыми я не однажды разговаривал, не знал, когда появилась деревня наша и откуда пришли Зудовы. (В "Списке населенных мест Пермской губернии, по сведениям 1869 года" (СПб.; 1875) указано только: "Матвеева, деревня Верхотурского уезда при реке Нейве, число дворов 55, число жителей мужского пола - 163, женского пола - 169" - ред. "Ж").

    Из моих родственников мне известны мой прадед по отцу Федор Михайлович, его сын (мой дед) - Иван Федорович. У деда было четверо детей. Мой отец Фирс Иванович (1873-1952) женился рано, в 18-летнем возрасте.

    В семье требовался работник, отец жениться не хотел. Однажды, после долгих уговоров, дед, огрев отца плетью, велел одеться в новое, усадил в летний коробок и повез смотреть невесту. Дело было в жатву летом 1891 года. Утирая слезы и приглаживая кудрявые волосы, отец постепенно успокоился - негоже было жениху предстать перед невестой с мокрыми глазами. Примчались прямо в поле. Молоденькая невеста растерялась (у дедов разговор состоялся раньше). Волнуясь, стала усердно жать серпом, порезала палец, отчего ситуация еще больше обострилась. Деды приказывали жениху и невесте внимательно посмотреть друг на друга, спросили, нравятся ли они друг другу. Получили утвердительный ответ, и тут же, не откладывая на потом - время горячее, жатва - назначили день свадьбы.

    Невестой оказалась Паутова Степанида Мелентьевна - из соседней деревни Реши. Это моя мать. У матери было семеро братьев и сестер. Всех их давно нет в живых. Отец и мать очень любили друг друга. Никогда у них не было между собой ссор. Оба были очень красивы. Никогда не болели, до старости сохранили прекрасные зубы, слух, зрение.

    Итак, живя в полном согласии, будучи очень трудолюбивыми - а отсюда и в относительной материальной обеспеченности - они не боялись иметь детей. Их было рождено 16 человек. Однако из-за огромной детской смертности половина из них умерли в возрасте от года до 5 лет. Ведь метод лечения почти при всех болезнях был один - баня и веник. Немудрено, что и при небольшом недуге ребенка могли "запарить" в бане.

    Я был рожден последним - "заскребышем", как называла меня мать. Жили мы в обыкновенной крестьянской избе, состоящей из двух комнат - прихожей и горницы, кухня была отдельно. На всех 11 человек было две койки. В прихожей - для отца с матерью, в горнице - для старшего брата Каллистрата с женой. Остальные взрослые устраивались на ночь на полу, а мелюзга на полатях. На кроватях были настоящие постели - перины, подушки, простыни и т.д., а для "братии" - что придется. Сермяги, тулупы, шубы... Несмотря на эти неудобства, жили мы исключительно дружно. За все в лет, пока нас было одиннадцать, не помню, чтобы был хоть один спор.

    Как правило, утром в будни отец давал наряд: вы двое - туда, ты - туда, а ты - сюда. И это было законом, без препирательств и споров. В религиозные праздники отец сам не работал и никому не разрешал.

    Меня, как младшего, изнежили в семье. Был капризным - ведь "заскребыш". Мне казалось, что все должно исполняться по-моему. Требовал, к примеру, чтобы без меня не ели, ждали, когда я приду. Однажды, набегавшись утром, пришел домой, когда все уже позавтракали.- А, они все съели! - мать ставит на стол молоко, горячие шаньги. Я бью кулаком по чашке с молоком, она летит к порогу, разбивается. И тут входит отец.

    - В чем дело!

    - Гневается, что не дождались завтракать.

    - Господи, благослови. Дай-ко я тебя поучу.

    Снял с себя солдатский ремень, пару раз крепко огрел. Мать отобрала. После нескольких таких уроков отца капризы мои прекратились.

    Несмотря на эти наказания, отца я очень любил. И при нем редко капризничал.

    И еще впечатление детства - сенокос! Разумеется, на покос ездили всей семьей. Сенокос - это то, что у меня и в глазах, и в ушах, и во рту - во всем теле! В глазах - роса - трава, копны, зароды, кони. В ушах - пение журавлей и всевозможных птах. Л их было множество! Гул паутов, слепней, а вечерами - комаров.

    А что может быть вкуснее сваренного на костре жирного супа, печеной картошки или чая, заваренного из разных трав и пахнущего дымком!

    С утра разбивать сено в валках, потом грести его и возить на лошади копны к зародам, к вечеру собирать хворост для костра. Какая блаженная усталость во всем теле!

    А как вечером в субботу возвращались люди с покоса! Нескончаемый поток телег с людьми и все с песнями!

    В период НЭПа в деревнях организовывались товарищества, которым в рассрочку давали сельхозинвентарь вплоть до тракторов ("фордзоны") с погашением их стоимости в основном зерном. Наша семья приобрела жатку, два плуга, две бороны ("зигзаг"), косилку, веялку ("триер") - все совершенно новое. НЭП предоставил полную свободу действий на селе. Мы своей семьей в 11 человек успешно справлялись с обработкой земли, имели достаточно сенокоса, даже надел своего леса. Наемных людей мы не имели. В страдную пору все выходили в поле или на покос. Я, самый младший в семье, с шести лет был уже неплохим наездником, возил копны, боронил, сидя на лошади, жал, сидя на пристяжной. И так все крестьяне, кто любил труд, кто не хотел жить плохо, а некоторые еще - чтобы "не хуже других!".

    У нас были три лошади - две рабочих и одна выездная. Три коровы, 10-15 овец, десятка три кур. Старшие два брата стремились внедрять в хозяйстве все передовое. Выписывали различную литературу для ведения хозяйства. Помню, в чулане был целый короб всяких журналов и книг. К тридцатому году братья были уже отделены каждый в свой дом, но раздел не был произведен, и хозяйство вели совместно.

    В 1930 году в Матвеевой началась коллективизация. В деревне, насчитывавшей в то время 155 дворов, жили два крепких мужика. Один имел мельницу, другой маслоделку. Держали работников. Но они, прослышав о коллективизации и раскулачивании, ночью, каждый на двух лошадях куда-то уехали. И, видимо, далеко. Больше мы о них не слышали.

    В начале марта в деревню приехал представитель из района, собрал "комитет бедноты", состоящий в основном их тех, у кого ни кола ни двора. С вечера до трех часов ночи заседали: кого же выслать! Первым определили Ермила Петровича Зудова (в Матвеевой почти все имели эту фамилию). Ермил Петрович был у местных старообрядцев наставником. Поп - туда ему и дорога!

    Вторым - Зиновия Ефимыча. Ему за 70 лет. Жил справно, имел двух сыновей, но за год до этого они уехали в город "на производство". Но раз был богатым - значит, кулак!

    Третий... Нужно было назначить трех - разнарядка! Вот и сидели почти до утра в поисках третьего. Начали с отца, Фирса Ивановича. И так и этак крутили. Нет, не подходит, не кулак! Семья большая, три дома имеет, но ведь сами, без наемных людей построили, и сыновей отделил как испокон заведено - вырастить, отделить.

    Сын Федор три года был председателем сельсовета. Старший, Александр, служил в Красной Армии в годы гражданской войны. Да и батраков не имели. Нет! Не подходит!

    Приехавший представитель начал нервничать: как он отчитается в районе! Выручил его всем известный в округе Кушка, лоботряс, ростом под потолок, косая сажень в плечах, которого считали за местного юродивого: где больше народу, там он и кривлялся, строил рожи. Уж очень ему нравилось смешить людей. Он был членом комитета бедноты, похвалялся доверительно, зачем мне гнуть спину, когда я сыт, пьян и нос в табаке!

    И такой лентяй был не единственный в комитете. Таких в деревне было немало. Теперь их называют тунеядцами, раньше называли нищими. Этакий дубина, на котором пахать можно, ходит, собирает милостыню. И ему подают, в основном сдобу.

    К вечеру за бутылку самогона целый мешок собранного отдаст кому-нибудь для коровы.

    И хотя их за это принародно судили, но "официально" это были бедняки - что, мол, с них возьмешь!

    Напротив нас жил такой - Василий Михайлович. Одна десятина пашни, корова, лошадь. К весне ходил просить солому или собирал оскребки сена на дороге. На столе ржаной хлеб, лук в изобилии, соль. Зато всю зиму не слезал с печи. Семья пять человек, все взрослые и здоровые.

    Но я отвлекся. Так вот, выручил уполномоченного Кушка.- Хватит нам ломать голову! Фирс уедет, место опростает. Вон у него всего, как у буржуя!

    И уставшие, разопревшие от махорочного дыма мужики тремя четвертями утвердили предложение Кушки. Утром уполномоченный уехал в райком.

    Вскоре, не предъявляя никаких обвинений, приехавший милиционер арестовал отца. Я и мать поехали провожать его в Петрокаменск. Здесь его при нас затолкали в "кутузку" размером 2x1 м, где лежали на полу лишь доски, и закрыли на громадный висячий замок. Обливаясь слезами, мы с матерью поехали домой.

    Вскоре к нам пришли и увели одну из трех лошадей. Назавтра (почему-то вечером) пришли трое пьяных "молодцев". Потребовали, чтобы мать вывела к ним на веревке корову. Мать отказалась. Тогда они в темноте, в пригоне, начали гоняться за коровами, падая и приговаривая: "Пойдем в сусулизм". Поймали самую старую и увели.

    8 марта 1930 года прибыли двое в штатском с винтовками и один военный с револьвером и объявили о высылке нас из деревни. Куда - не говорят. Подлежат высылке: мать (больная), сестра Дуся (26 лет), братья Сафон (17 лет), Семен (12 лет) и я (8 лет). Ставшие братья Александр и Федор, как отделившиеся ранее высылке не подлежали.

    Дали нам своих же оставшихся лошадей, печеного хлеба на 10 дней. Приехав в Петрокаменск, мать добилась приема у начальства, предъявила справку о недавно перенесенной операции. Ей разрешили остаться дома.

    Тогда она попросила обо мне. Тоже согласились. Мать заговорила о 12-летнем Семене. Те взвыли: "Не оставлять никого!".

    И нас пятерых отправили неведомо куда.

    Я был безмятежен, говорил матери: "Не плачь, мама, поедем, города посмотрим!".

    Всего раскулаченных собралось подвод 500 со всего Н. Тагильского округа. Не слезая с саней, обозревал я Верхнюю Салду, Ивдель, Гари, Пелым, другие населенные пункты. Мы ехали по старой зимней дороге на Обь, по которой издавна ездили за рыбой. Последние полсотни километров были для нас особенно тяжелыми. Дорога полностью занесена снегом, лошади изнемогают от усталости, мы замерзаем.

    Конечный пункт - село Кондинск (теперь Октябрьское). Мы прибыли туда 30 марта 1930 года. А в конце мая 1930 года отец по этапу прибыл к нам на воссоединение с семьей.

    Всех расселили по разным окрестным деревням до лета, а затем прямо в лесу начали строить дома. Началось "перевоспитание".

    Каким оно было - можно написать целые тома. Скажу лишь, что на нашем трудпоселке Большой Камень из сотни домов "перевоспиталось" на тот свет половина жителей. Электронная версия historyntagil.ru. Работали на лесозаготовках. Некоторые семьи с голоду полностью вымирали.

    В 1939 году я был отпущен на учебу в Тагил.

    А затем война, - в которой мне довелось участвовать. Был ранен. В 1946 году я приехал в Большой Камень. К этому времени вышел указ о возвращении на родину родителей участников войны. Ехали долго, почти месяц. Кое-как добрались до Тавды, оттуда поездом до Тагила.

    Отец и мать уехали а Матвееву, а я поступил на работу на химзавод электриком. Затем, в 1947 году поступил в горно-металлургический техникум, и по окончании его в 1951 году остался работать в Н. Тагиле, в горном цехе ВРУ.

    В 1976 году стал пенсионером, но работал еще 7 лет, до 1983 года.

    В районной газете "За победу!" от 9.12.89 в списках реабилитированных под №18 есть и наша семья, а также Ермила Петровича и Зиновия Ефимовича Зудовых.

Л.Ф. Зудов.

Литература: Тагильский краевед. Альманах. - Нижний Тагил, 1992.-128 с., ил.

Главная страница