1916 год
Петербургская жизнь после приезда осенью 1915 г. шла своим чередом. Я сидел за книгами на квартире Таубер, но нередко меня тянуло к занятиям по вопросам искусства. Нравилось чтение новых стихов, разговоры о поэзии и живописи. В этом отношении по-прежнему мне много давал кружок Инны и Кати Малкиных. Их мать, Анна Яковлевна, дружила в свое время с Александрой Аркадьевной Давыдовой, в доме которой встречалась с Ольгой Францевной Гувале и с Дмитрием Наркисовичем Маминым. От старшего поколения дружба с молодыми Малкиными перешла как бы и ко мне. Изредка вместе с барышнями Малкиными я попадал на собрание молодых поэтов. Так, 28 февраля 1916 года я записал в свою записную книжку: "Был на литературном вечере у Рабиновича". Кто эти Рабиновичи, не помню, но вот остался перечень людей, читавших там свои стихи: Пимен Карпов (крупный поэт того времени), С. Есенин, Оцуп, Тривус, Толмачев, Я. Я. Гуревич (должно быть, сын известного педагога, родственника Любови Яковлевны Гуревич), Лариса Рейснер (очень эффектная молодая женщина, талантливая поэтесса, имевшая отношение к журнальчику под названием "Рудин"), Елена Михайловна Тагер, Кальманович, Всеволод Александрович Рождественский (я не знаю, был ли он в это время женихом или уже мужем Инны Романовны Малкиной), Юрковский, Никольский (по-видимому, молодой и талантливый филолог Юрий Никольский), сестры Малкины, Рабиновичи (по-видимому, несколько), Злобин. Я нарочно записал состав этого собрания, очень талантливой и достаточно либеральной интеллигентной молодежи Петербурга. Кое-кто из них сделался известным и после революции. Частенько по старой памяти я заходил и к сестрам Герц, с ними меня сближала ранняя юность и Екатеринбург, но екатеринбургские связи уже слабели, я втягивался в петербургскую жизнь. Заходил иногда к Марии Карловне Куприной в редакцию "Современного мира" (Басков пер., д. 35), встречался там с Витмер. Весной 1916 года сын Ариадны Владимировны Тырковой, Аркадий Альфредович Борман, заканчивает Государственные экзамены по юридическому факультету, собирается по окончании университета работать мировым судьей (по закону о новом Волостном суде), думает выставить свою кандидатуру в Новгородской губернии, где находится именье Тырковых (он одно время выступал в литературе под псевдонимом А. Вергешский). Видимо, у молодого Бормана интересы устремлялись в сторону правового государства и юридической работы на местах. Несмотря на то, что я продолжал заниматься наукой, меня все время дергали по вопросу об освобождении от воинской повинности. Так, в марте я должен был поехать в Екатеринбург для того, чтобы путем переписки с Петербургом выяснить окончательно, освобожден я или нет. Только 30 марта было получено официальное извещение, что я освобожден. Но жизнь и молодость брали свое. Усиленно сидел за учебниками, ходил с сестрой Аней на выставки (2 марта были на замечательной выставке "Мир искусства"). В доме Дмитрия Наркисовича я познакомился с супругами Мухиными. Он был уралец, занимающий пост директора Ларинской гимназии. Его супруга Екатерина Максимовна превосходно знала и любила русскую литературу, особенно Достоевского. В доме Мухиных был почти культ великого нашего писателя, и в разговорах с Екатериной Максимовной я узнал много ценного о творчестве Федора Михайловича (записал про беседу с ней 2 марта). Все время продолжал видаться с Екатериной Яковлевной, сообщал ей о петербургских знакомых, но она, по своей обычной скромности, не очень-то стремилась посещать "литературные салоны".
Главная психологическая линия шла, однако, по руслу отношений с Екатериной Яковлевной. В Петербург к этому времени приехал ее отец Яков Адрианович Метелкин. 9 мая я был у него и сделал то, что тогда называлось "предложением", сообщил, что я прошу у него руки Екатерины Яковлевны (для современного читателя этот этикет прошлого кажется сплошным архаизмом, но что поделаешь, пусть уж он с уважением и снисходительностью отнесется к обычаям и правилам прошлого). Согласие было, дано, мы облобызались.
Старик сообщил мне, что "к сожалению" он не может дать за Екатериной Яковлевной "денежного приданого". Я только улыбнулся. Яков Адрианович знал про нашу переписку с Катей и про наши встречи. С этого дня — 3 мая — мы стали близкими людьми, пережившими вместе многие трудные годы. Меньше понимания было у меня с матерью Екатерины Яковлевны, Ириной Павловной. Вероятно, оба мы не понимали друг друга. В беседе с Яковом Адриановичем было решено, что наша свадьба состоится в Перми, где в это время жила вся семья моей невесты. Уже 4 мая я написал маме письмо о своих решениях и просил ее благосклонно отнестись к ним. В ответ я получил 16 мая ответ от мамы, датированный 11 мая. Мама писала: "Дорогой Боря, будьте счастливы! Вот все, что я могу сказать по поводу твоего решения. Очевидно, ты обдумал серьезно этот шаг, в особенности материальное положение, которое нельзя назвать удовлетворительным, даже для двоих. Откровенно говоря, меня только смущает эта сторона вопроса. Мне хочется познакомиться с твоей невестой, и я приеду в Пермь, несмотря ни на какие "но". Выехать в Пермь могу только 29 или 30". Мама была человек строгого стиля, без лишних сантиментов, с твердым ясным характером ума. По характеру и темпераменту она несколько напоминала свою мать, Анну Семеновну, и отчасти, быть может, Владимира Наркисовича. Она исключительно любила Дмитрия Наркисовича, и он ее любил, но характеры у них были совсем разные. Я был очень благодарен маме за ее благословение. После 3 мая нас стали навещать близкие люди, и мы кое-кому из них отдали ответные визиты. Но Катя очень стеснялась своего нового положения, и поэтому все было сведено к минимуму. В комнате нашей появлялось много цветов и всяких дружеских приношений. Оба мы волновались, от всего переживаемого. В беседах нередко поднималась и религиозная тема, которая в те годы привлекала нас обоих.
В эти майские дни я познакомил Екатерину Яковлевну со всеми своими петербургскими родственниками. Катя много занималась историческими науками. В течение 1915 года она перечитала много исторических книг, и это меня очень радовало. Интерес к истории я вынес из частных бесед с моим отцом (еще в Чердыни) и с дядей Митей. Всегда мне казались чем-то близки и понятны страрообрядцы, эти представители подлинно народной веры, к которым с уважением относились отец и Мамин-Сибиряк. Дядя Митя несколько раз водил меня в старообрядческий храм на Пушкинской улице, и я помню, с каким интересом присматривался он к лицам прихожан этого храма. "Ты посмотри на них, какая у них выдержка и какая вера, а какая замечательная иконопись... Это тебе не петербуржцы, неврастеников тут не встретишь. Эта настоящая Россия, с ее традициями и памятью о прошлом". Дядя Митя любовно мне показывал древние старообрядческие святцы, которые он бережно сохранял у себя в кабинете на Верейской улице. Вспоминая беседы с ним, мы с Всеволодом Аристарховичем направились 9-го мая на Старообрядческий духовный концерт в зале Петровского коммерческого училища. Долго я сохранял программу этого концерта, но в конце концов она затерялась где-то в результате постоянного жизненного кочевья. Впечатление от концерта было огромное. Всеволод Аристархович (странный и сложный был человек, много понимавший в жизни и многое не понимавший) шепнул мне на ухо: "Борис Дмитриевич, - он часто называл меня полным именем, — да ведь это же русский Бах, это же громада какая-то, это Вам не хор Архангельского в Уделах. Удивительно! Спасибо Вам, что Вы посоветовали мне послушать такую музыку и такое пение".
В Петербурге начинало быть беспокойно: бастует завод "Феникс", идут волнения в Женском медицинском институте. 27 октября в Военно-морском суде судят 17 матросов по ст. 102 Уложения о наказаниях. Впечатление такое, что нездоровый общественный организм сильно лихорадит. 26 октября день памяти Дмитрия Наркисовича. На могиле была совершена панихида для самых близких людей. Присутствовали А. Я. Малкина, родственники Ольги Францевны, Н. П. Ложкин и корреспондент екатеринбургской газеты "Уральский край" (чуть ли не Сухан) и другие.