Родители и бабушка. Отношение детей к старшему поколению
Это одна из самых трудных глав моих воспоминаний; она касается удинцевской семьи и ее взаимоотношений с маминской семьей. Я буду здесь говорить главным образом о нашей маме, женщине талантливой и незаурядной, столь же выдающейся, как и ее мать, наша бабушка. У них в прошлом была крепкая патриархальная семья, возглавляемая Наркисом Матвеевичем Маминым.
Мама соединила свою жизненную судьбу с тоже по-своему незаурядным человеком, Дмитрием Аристарховичем Удинцевым.
Если патриархальная семья Наркиса Матвеевича Мамина по всем дошедшим до нас сведениям была счастливой, то этого нельзя сказать про брак отца и матери. Первая половина их жизни была, безусловно, счастливой, а вторая под влиянием самых разнообразных обстоятельств оказалась, увы, трудной и неудачной.
Начинаю с описания жизни и характера Елизаветы Наркисовны. Родилась она в благословенном Висиме и была единственной дочерью, горячо любимой в семье Наркиса Матвеевича. На помощь нам приходят разнообразные семейные записи и письма самой Лизы Маминой. Вот кучка писем, написанных детской рукой к ее брату Владимиру, который учится в Екатеринбургской мужской классической гимназии. Одновременно с Лизой ему пишет и отец, беспокоясь о переездах Володи в Висим, его успехах. Эти письма говорят о крепких патриархальных связях между членами семьи. К величайшему горю семьи, в 1878 г. умирает отец. С осени 1878 г. Елизавета Наркисовна поступает в III-й класс Екатеринбургской женской гимназии и кончает ее в 17 лет (в 1883 г.) с золотой медалью. После окончания восьми классов Елизавета поступает на педагогические курсы и в том же 1883 году получает звание домашней наставницы. С 18 лет Елизавета Наркисовна вступает на трудовой путь домашней учительницы. В Екатеринбурге в это время живет ее брат, писатель Дмитрий Наркисович Мамин, выпустивший уже свой знаменитый роман "Приваловские миллионы". На гонорар от этого романа Дмитрий Наркисович приобретает дом на Соборной, ныне Пушкинской, улице, и семья обосновывается в этом доме. Елизавета Наркисовна с рвением занимается домашними уроками, постоянно бывает в обществе Дмитрия Наркисовича, советуется с ним по педагогическим и литературным вопросам. Здесь, в этом кружке, она и встречается с Дмитрием Аристарховичем Удинцевым. В 1880-е годы мама часто прихварывает и вынуждена лечиться выездами "на кумыс".
Будущий муж Елизаветы Наркисовны был старше ее на четыре года. Он проделал тот же образовательный путь, что и Мамин-Сибиряк. Он в 1881 г. окончил четыре класса Пермской Духовной семинарии. Этому окончанию предшествовала неприятная история с арестом Дмитрия Аристарховича и обвинением его в хранении нелегальной библиотеки. Поэтому доступ в высшие учебные заведения был для него закрыт. Некоторое время Дмитрий Аристархович работает в земстве по страхованию (конец 1880 г.). В Екатеринбурге завязался роман между моими родителями, в 1890 г. они поженились, а в 1891 году в лечебнице доктора Василия Михайловича Онуфриева родился я. Отец в эти годы работает мировым судьей. Это один из самых удачных периодов в жизни моих родителей: оба они молоды, энергичны и любят друг друга. Уральский краевед А. Ф. Коровин в 1971 г. дал превосходный очерк жизни молодых Удинцевых в Белоярске. Собственно говоря, здесь начиналась общественная биография моего отца, который на всю жизнь связал себя с жизнью народа.
С 1894 по 1898 гг. отец работает в качестве члена Уездной земской управы в Екатеринбурге. Именно к этому периоду относится перестройка екатеринбургского маминского дома, произведенного за свой счет моим отцом. Родители много занимались языками по самоучителям Туссейна и Лангештейна. Мать читала по-французски, а отец осваивал немецкий. К нам часто заходил Иван Сергеевич Сигов, земский деятель, живший неподалеку от нас, на Колобовской улице. К этому времени относится проживание у нас младшего брата отца – Федора Аристарховича Удинцева, заканчивавшего Екатеринбургскую гимназию. Отец пробовал заниматься музыкой, взял, должно быть, напрокат пианино, на клавиатуре которого наклеил нотные знаки и терзал всех своими музыкальными упражнениями. Над этим позже много смеялись.
В моей памяти отчетливо сохранилась иллюминация города Екатеринбурга по случаю коронации императора Николая II (май 1896 г.). Полиция тщательно проверяла, около всех ли домов расставлены плошки, и требовала, чтобы домовладельцы тщательно следили за тем, чтобы они ярко горели в течение определенного назначенного полицией времени. Мог ли я думать, что на престол вступает последний император, который погибнет в Екатеринбурге в 1918 г. ?
Далее наступает чердынский период, очень важный для меня и для семьи, когда отца назначают председателем Земской управы. Родители и бабушка оставляют на время маминский дом и переселяются в далекий северный уезд. В маминском доме остается в качестве квартиранта член Уральского общества любителей естествознания, Гаккель. О Чердынском периоде я уже писал как о счастливом периоде жизни нашей семьи.
Правда, к концу чердынской жизни отношения родителей, по-видимому, несколько испортились. У отца была широкая натура, он должен был вести приемы и представительство; появлялись лишние расходы, отец начинал делать долги, все это не нравилось матери. Остро встал вопрос об обучении старших детей. Возможно, у матери мелькала уже мысль о педагогической деятельности, чтобы выправить начавший колебаться бюджет семьи. Вероятно, и бабушке надоело жить в Чердыни, она скучала по родному Екатеринбургу, где вдобавок оставался старший сын Николай, неисправимый неудачник, которого губило его пьянство. Он то служил в канцелярии Екатеринбургских благочинных, то ездил в гости к своему двоюродному брату Павлу Петровичу Луканину, то к дяде, отцу Агафону Колесникову. За время пребывания в Чердыни проявилось тяжелое заболевание сестры Оли (костный туберкулез). Летом 1900 г. решено было отвезти ее в Пермь и сделать операцию руки в Александровской больнице. Вся семья, кроме отца, перебралась в Курьи - дачное место около Перми. Пока Оля лежала в больнице, мама и бабушка ежедневно ездили в Пермь навещать больную девочку. В память об этом у меня остался дневник за июнь и июль месяцы 1900 г. (дневник наивный и весьма поверхностный). И вот осенью 1900 г. после пребывания в Перми и выздоровления Оли наша семья оставляет в Чердыни отца и уезжает в родной Екатеринбург.
Дмитрий Наркисович Мамин 20 октября 1900 г. пишет матери: "Всем будет лучше оттого, что вы переехали в Екатеринбург". Моя сестра, которая пишет под мою диктовку эти воспоминания, справедливо добавляет: "Оказалось, что не всем". Отец начал тосковать в Чердыни без семьи, начал пить, возникла семейная трещина". Далее дядя Митя пишет: "Уже то хорошо, что будете жить в своем собственном доме". С этим домом у меня и сестер Ани и Наташи связано 18 лет жизни, в общем счастливой и крепкой трудовой семьи, если бы не трещинка, появившаяся уже в Чердыни между отцом и мамой.
Весной 1901 г. Анна Семеновна уезжает в Петербург к дяде Мите. 25 апреля мама пишет бабушке в Петербург: "Мы с Борей усиленно занимаемся все это время. 1-го мая я буду сидеть и трепетать за Борю, у него будет экзамен по арифметике". Я как сейчас помню этот экзамен, где задача была размещена на двух досках, но я все же управился с ней. Остальные экзамены прошли совсем легко, и я стал гимназистом. До поездки бабушки в Петербург успела съездить и мама. После Чердыни она с удовольствием посещает там театры и вообще хорошо проводит время в дружной семье дяди Мити.
Летом 1901 г. (уже после Петербурга) мама вместе со мной ездила в Чердынь повидаться с отцом. По возвращении оттуда Елизавета Наркисовна возобновляет все старые связи и знакомства, часто посещает больного писателя Николая Владимировича Казанцева. Мама часто берет меня с собой к нему, парализованному и страдающему от болезни ног.
В течение примерно четырех лет мы с мамой неоднократно посещали Казанцева, жившего от нас довольно далеко поблизости от так называемой Плешивой горы. Ехали туда на извозчике. Возницу звали Иван Павлович. Это был добродушный старик, который хорошо знал, куда нам нужно ехать. Однажды перед такой поездкой мама показала мне кучку книжек с отдельными рассказами и пьесами Николая Владимировича. Все книжки были с автографами писателя, с очень теплыми надписями по адресу папы и мамы, увы, все эти книжки, которые мама очень ценила, пропали после революции.
Они хранились у мамы в одном из ящиков письменного стола. Иногда мы встречались у Казанцева с журналистами - Антоном Павловичем Комаровым и Петром Ивановичем Певиным. Завязывался общий разговор. Николай Владимирович оживлялся - нарушалось его обычное одиночество. Сообщали друг другу последние литературные новости. Вспоминали однажды про сборник рассказов Николая Владимировича, выпущенный в 1898 г. в Екатеринбурге чуть ли не Певиным. Николай Владимирович с благодарностью вспомнил "Авву" Дмитрия, то есть Мамина-Сибиряка, написавшего теплое и прочувствованное предисловие к этой книге. К слову сказать, ни в одно из собраний сочинений Мамина-Сибиряка это предисловие не вошло, хотя оно очень важно для выяснения художественного кредо писателя. После наших посещений Казанцева я как-то "практически" понял, какое огромное значение для культуры и жизни имеет честная и прогрессивная литература, то, о чем писал Мамин-Сибиряк в своем романе "Черты из жизни Пепко". В апреле 1904 г. Казанцев скончался. Его похоронили на Рязановском единоверческом кладбище рядом с другими представителями казанцевского рода. Не знаю, была ли там могила основателя этого рода стрелецкого воеводы Казанцева, бежавшего на Урал от кровавых преследований Петра. Думаю только, что в последнем Казанцеве жил тот же дух борьбы за личную свободу и независимость, как и у его предка. Мамин-Сибиряк очень ценил икону Смоленской Божией Матери, которая сохранялась у Феклы Кирилловны. По семейному преданию, отважный стрелецкий воевода из всего своего имущества только и успел вынести на Урал эту религиозную реликвию. Племянница Николая Владимировича Мария Александровна Иванова, урожденная Казанцева, по своему завещанию передала эту икону мне в Москву. Через восемь лет после смерти Николая Владимировича на его могиле был поставлен памятник с надписью: "Уральскому писателю - человеку сердца, незабвенному Николаю Владимировичу Казанцеву. Род. 3 мая 1849 г., скончался 10 апреля 1904 г.". На могиле произнесли речи священник о. В. Лебедев и мой отец. Есть предположение, что Мамин-Сибиряк отразил образ и характер Николая Владимировича в своем романе "Без названия". Николай Владимирович увлекался в юности идеями утопического социализма и будто бы основал интеллигентскую производительную артель где-то под Петропавловском, в районе Западной Сибири. Я пытался проверять это предположение, но не нашел в архивах никакого материала, подтверждающего это. На этом я и кончаю свои воспоминания о большом друге нашей семьи.
Дмитрий Аристархович пробыл в Чердыни до конца 1903 г. Затем он был выбран председателем Ирбитской управы и в 1906 г. после обрушившегося на него наказания правительства вынужден был оставить Земскую службу. Ему не могли простить участия в освободительном движении и обрекли на многие годы на вынужденную безработицу. В годы пребывания в Ирбите мы с матерью несколько раз ездили к отцу, где у него был собственный дом и где имелись друзья, близкие отцу по духу - И. В. Воробьев, Н. И. Шехирев и другие. С 1906 г. материальное положение семьи резко ухудшилось. Мягкий, почти бесхарактерный отец как-то растерялся; мелкая случайная работа его не удовлетворяла, а к сколько-нибудь крупной общественной работе губернаторы его не допускали. Одно время отец служил управляющим на частных приисках, работал в статистике, много писал в газетах, выступал с докладами в ученых обществах по вопросам народного хозяйства. Самое главное, что он начал пить, и это очень смущало и огорчало мать. Семья определенно распадалась, что, конечно, тяжело отражалось на нас, старших детях. В оставшихся автобиографических записках матери она сообщает о себе: "В 1903 году поступила во вторую Земско-городскую гимназию, которая первоначально называлась Прогимназией. Работала как преподаватель русского языка в младших классах и педагогики в 4 и 5 классах, заведовала ученической и фундаментальной библиотекой. В течение нескольких лет занималась русским языком на общеобразовательных курсах для рабочих".
Началась ровная и спокойная жизнь. Дома было пятеро детей, опекаемых бабушкой, которых обслуживала верная домашняя прислуга Никитична Брусницына и старая нянька, няню звали Елизавета Петровна. Никитична прожила у нас целых двадцать пять лет. Стоило бы рассказать подробнее об этих честных людях, верой и правдой послуживших нашей семье (конечно, под общим руководством бабушки Анны Семеновны). Они составляли часть семьи и много помогали маме и бабушке.
Мать ушла с головой в преподавательскую работу. В 1907 г. она была командирована гимназией на летние педагогические курсы в Петроград. Осталась громадная фотография, на которой сняты многие сотни сотрудников и участников этих курсов. На курсах преподавали лучшие научные умы Петербурга, они знакомили слушателей с современными педагогическими течениями, ставили перед ними дискуссионные проблемы, например об экспериментальной психологии. Мать привезла из Петербурга много новых книг, ряд современных исследований, с которыми она знакомила восьмиклассников 2-й гимназии. Позднее некоторые ученицы моей матери сообщали мне о том, как живо и интересно рассказывала она о тех людях, о которых писал в своей книге известный швейцарский педагог Лай (из воспоминаний ученицы Елизаветы Наркисовны М. В. Курочкиной-Мирмельштейн).
Мать всегда жалела, что она не получила высшего гуманитарного образования, но путем самообразования она достигла многого, что не всегда получалось у людей с высшим образованием. Мне кажется, у нее был тот склад научного мышления, который всегда отличал ее брата, Владимира Наркисовича. Они любили друг друга, нередко беседовали на научные темы. Видимо, и в области преподавания мать выделялась как последовательный рационалист. В искусстве она очень ценила прозу Толстого, меньше ее увлекала лирика. Мне всегда казалось, мама являет собой полную противоположность Клеопатре Николаевне Эйгер-Виноградовой. Та была эмоциональна до предела, сама писала стихи и любила чужие стихи. Мать очень высоко ценила взгляды на воспитание выдающегося педагога-шестидесятника Константина Дмитриевича Ушинского.
Знакомство Елизаветы Наркисовны с литературой повлияло и на нас, ее детей. Она часто приносила нужные книги, указывала, что прочесть. И я, как сейчас помню, целый ряд книг со штампом гимназической библиотеки, рекомендованных мамой. Для меня было очевидно, что она и сама их прочитала (Шахов, Келдтуялла, Пыпин и многие другие). Но времени для занятий с нами у нее становилось все меньше и меньше. Ее обременяли многочисленные работы, частные уроки, которые она вынуждена была давать из-за пошатнувшегося бюджета семьи. Частых забот, а значит и времени, требовали болезни детей. Костным туберкулезом болели старшая сестра Оля, младшая Наташа, были признаки начавшегося туберкулеза и у меня. Здоровыми росли только Аня и Таня. Поэтому матери часто приходилось обращаться к екатеринбургским врачам - Сергею Александровичу Архипову, Михаилу Петровичу Соколову, Александру Ивановичу Удинцеву. У матери были давние дружеские отношения с Василием Михайловичем Онуфриевым, известным гинекологом; она учила его детей, Александру, Лидию и Бориса, и внуков, детей Александры Васильевны (Виктора и Елену – Чику, как ее звали домашние). Связи с этой семьей сохранились у меня до самого последнего времени.
Василий Михайлович выступал иногда с лекциями по медицине и гигиене. Мать всегда старалась попасть на них, рекомендуя и мне ходить на эти лекции. Она интересовалась и театром. В Екатеринбурге часто бывали хорошие драматические труппы, и мы с юности посещали спектакли в Верх-Исетском Народном доме и во вновь открытом театре, слушали концерты в зале Маклецкого. К сожалению, материальные обстоятельства семьи из года в год ухудшались. Отец пил и почти не мог помогать матери. Под влиянием болезни и возраста стали уходить из жизни близкие люди. В 1909 г. скончался брат Елизаветы Наркисовны адвокат Владимир Наркисович Мамин. В начале 1910 г. умерла горячо любимая бабушка Анна Семеновна, в 1912 г. в Петербурге умер Дмитрий Наркисович Мамин, вскоре после его смерти в 1916 году скончался Николай Наркисович Мамин, живший с мамой. В 1915 г. умер отец. За шесть лет пять смертей самых близких людей. (В 1914 г. умерла дочь Дмитрия Наркисовича Аленушка от туберкулеза.) Мама тяжело перенесла это разрушение семьи, особенно смерть бабушки.
В 1910 г. я окончил гимназию и поступил в Петербургский университет на юридический факультет. В 1913 г. Аня окончила гимназию и уехала в Петербург, поступив на архитектурный факультет женского Политехнического института. Отец очень беспокоился о нашем высшем образовании и приложил все усилия, чтобы выхлопотать мне стипендию Пермского губернского земства, а сестре ежегодное пособие для оплаты за право учения. Письма матери ко мне и Ане последних лет полны бесконечной заботы о нас. Очень выручала маму материальная помощь сестре Ане со стороны Ольги Францевны Маминой. Вообще последние годы перед революцией мама жила очень тяжело, ее положения усугубляло душевное заболевание моей старшей сестры Ольги. Окончив гимназию, Ольга заболела циркулярным психозом, который выражался в том, что за периодами депрессии начинались периоды возбуждения. Работать постоянно она не могла. Очень талантливая, прекрасно знавшая языки, любившая литературу, она вынуждена была служить в канцелярии (и то не периодически) и очень тяготилась тем, что не могла получить высшее образование. Большую дружескую поддержку Оле оказывала семья Батмановых, где ее очень любили. Она часто бывала там, ездила вместе с Батмановыми к Надежде Владимировне Земляницыной-Камбаровой и на это время оживала, а потом опять начиналась депрессия. Оля закрывала двери своей комнаты, подолгу не выходила из нее. Врачи ничем не могли помочь. Болезнь старшей дочери тяжелым крестом легла на плечи матери.
Последние предреволюционные впечатления и семейные заботы у мамы были связаны с самой младшей из наших сестер, Таней, которая выросла в Екатеринбургском доме, умерла в далекой Сибири после революции. Таня встретила революцию в 14 лет, скончалась в 15. Она прочувствовала революционные события с исключительной мудростью полуребенка-полуженщины. Многие мои воспоминания касаются трагической судьбы людей, которых я близко знал, но судьба Тани особенно волнующа. Не потому, что это наша сестра, а по совершенно объективным причинам. Это был человек необыкновенный, исключительный, с поэтической эмоциональностью, человек своего стиля, который рано почувствовали ее учителя и близкие. Первые 14 лет ее жизни попали на бурные предгрозовые годы. Каким-то чудом уцелел ее небольшой архив - кучка гимназических сочинений, обрывки дневников, бесконечное количество переписанных и собственных стихотворений. Биография Тани невелика. В 1911 г. Таня поступает в приготовительный класс 1-й женской гимназии, вскоре переходит во 2-ю гимназию и оканчивает ее 19 мая 1919 г. Когда разбираешь архив Тани, поражают списки прочитанных ею книг, главным образом классиков русской и иностранной литературы. Некоторых из них она цитирует в своих дневниках и использует для своих гимназических сочинений. Перебирая Танин архив, я невольно отложил для себя, увы, теперь слепого, две ее работы о потонувшем колоколе Гауптмана и ее классное сочинение о смерти ее близкой подруги Веры Виноградовой ("Из набросков и впечатлений"). Последнее сочинение заканчивается отзывом преподавательницы:
"Успешно, очень хорошо, работайте, создавайте. Вы вдумчивы, наблюдательны, речь Ваша чрезвычайно образна. Может быть, Вам суждена литературная дорога. "Словом, что-то есть", - так приветствовал Тургенева в годы студенчества его профессор. Может быть, Вам будет не вполне приятно то, что я здесь сказала, Вы ведь оригиналка и хвалить Вас надо с оглядкой, но не могла удержаться от рецензии" (Лезина).
Сочинение было написано в V или VI классе. Все классные сочинения Тани сопровождаются хвалебными отзывами. Только, увы, не литературная дорога была суждена Тане, а тяжелая дорога под кресты Ново-Николаевского кладбища. Меня там не было, но я помню трагические переживания мамы, которая рассказывала мне про эти события. В 1915 г. двенадцатилетняя девочка пережила трагическую смерть своей подруги Веры Виноградовой, покончившей с собой. В нескольких своих дневниках и работах Таня пытается осознать эту смерть и как-то объяснить ее. Мы с сестрой Аней так и не знаем, известна ли была Тане действительная причина смерти 14-летней Веры. Она объясняла ее ранним чувством одиночества в семье, сознанием безвыходной пошлости мира, нежностью тонкой организации души. Эти причины сыграли свою роль, но последней каплей, переполнившей душу самоубийцы, была любовь, которая доставляет людям, чувствующим нередко больше страдания, чем радостей. В своем последнем стихотворении Вера писала:
Прости, о мать,
Что сердце я разбила,
Прости, о Родина,
Что полюбила я врага.
Врагом был военнопленный австриец Франц, работавший садовником в имении Виноградовых. Таня в одном из своих дневников пишет "Отчасти и я виновата в смерти Веры" и обрывает фразу. Возможно, что Таня догадывалась об этой любви, но каковы были эти догадки, нам неизвестно. Сестра Аня вспоминает, что Франц после смерти Веры пришел к отцу Александру Николаевичу Виноградову, отдал ему пачку писем от Веры и сказал: "Я не ответил ни на одно из этих писем и всячески избегал встречи с барышней". Сестра вспоминает, что Франц был красив и деликатен.
Много стихотворных набросков и вариантов осталось в архиве Тани. Большинство их относится к послереволюционному периоду 1918—1919 гг. О послереволюционной жизни Тани мы скажем позднее. Этот раздел ее биографии хотелось бы закончить гимназическим сочинением Тани о знаменитом произведении Гауптмана "Потонувший колокол", получившем прекрасный отзыв преподавателя. Эта ее работа говорит о вечном противоречии людей духа и земли. Все литературные герои Тани были людьми духа, как и она сама.
Творец из лучшего эфира
Создал святые души их.
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них.