Приезд Дмитрия Наркисовича. Поездка в Петербург. Вторая поездка в Анапу. Духовные искания. Революция 1905 г.
Осенью 1903 г., уже после первого нашего путешествия в Анапу, в Екатеринбург приехал Дмитрий Наркисович. Он не был здесь целых двенадцать лет. Дядя Митя приехал на Урал исключительно из желания повидаться со своей семьей: матерью, сестрами, братьями, племянниками. Я думаю, что этот приезд был для него тяжел, прежде всего по воспоминаниям о первой и второй жене. Как-то один из старых друзей Дмитрия Наркисовича сказал мне: "Я думаю, что Ваш дядя был несчастен в личной жизни". В романе "Черты из жизни Пепко" он описывает свою несчастную первую любовь в Петербурге. Возможное счастье не реализовалось. Его подменил роман с замужней женщиной. На Урале Дмитрий Наркисович встретился с Марией Якимовной Алексеевой, которая вместе с тремя детьми бежала от своего развратного мужа. Дмитрий Наркисович и Мария Якимовна прожили вместе около 13 лет. Их разрыв последовал из-за того же Алексеева, который, тяжело заболев, угрожал лишить неверную жену наследства. По желанию Алексеевой Мамин должен был "временно" расстаться с ней. Словом, не он бросил Марию Якимовну, а создалось фальшивое положение, при котором конец был неизбежен. Для Мамина это была первая семейная драма.
Мария Морицовна встретилась с писателем уже после нескольких театральных романов, оба они мечтали создать крепкую семью. (См. воспоминания Мамина о Марии Морицовне в журнале "Театрал"). Вторая Семейная драма кончилась потерей жены и тяжелым сиротством больной Аленушки. В обоих этих случаях Мамин встретился с несчастными женщинами, и в их несчастьях он обвинял их первых мужей.
Приехав в Екатеринбург, Мамин целые дни проводил с Анной Семеновной и Елизаветой Наркисовной. К нему приходили старые друзья, он возился с племянницами, играл с ними и рассказывал им смешные истории. Часами рылся в оставшемся семейном архиве, отбирал камни в своих геологических коллекциях и отправлял их в Петербург. На Урале было довольно беспокойно (события в Златоусте), и Дмитрий Наркисович очень интересовался общественными настроениями, о которых ему рассказывали местные журналисты. Заботясь о музыкальном образовании своих племянниц, дядя Митя подарил им пианино прекрасный Шредеровский инструмент, купив его в магазине Захо. Увы, это пианино было продано в Москве в голодные годы Великой Отечественной войны. Моя сестра Аня вспоминает, что этот инструмент доставил немало радости и в Екатеринбурге, и в Москве. На нем превосходно играли Коля Драго, сестры Ивановы, Ордовский-Танаевский, Ковшевич-Матусевич, Инна Сергеевна Архипова. Сестрам моим не удалось выучиться музыке, но моя жена Екатерина Яковлевна играла и пела, мой племянник Дима Удинцев (сын Оли) начинал серьезно учиться музыке, но война 1941–45 гг. преждевременно оборвала его жизнь.
Приезд Дмитрия Наркисовича на Урал для всех был большим событием.
С 1903 по 1917 г. мама работает во 2-й женской гимназии. В своих воспоминаниях о начальнице гимназии Эвелине Карловне Федоровой мама пишет: "Тридцатого августа 1903 года в маленькой квартире Бабушкина на Покровском проспекте начала свою жизнь Екатеринбургская 2-я женская прогимназия. Работа закипела, намечались подробные планы занятий, приобретались пособия, составлялась необходимая для целевых шагов библиотека. Сначала было открыто только три первых класса, и Педагогический Совет состоял только из 11 членов "По воспоминаниям Елизаветы Наркисовны, душой новой школы являлась Эвелина Карловна Федорова, замечательный педагог (скончалась в 1917 г.).
В 1904 г. летом состоялась моя вторая поездка. Какая-то болезнь тазобедренного сустава продолжала беспокоить меня. Родители решили отправить меня в Петербург, чтобы показать столичным профессорам. На этот раз со мной поехала бабушка. Доехав до Перми по железной дороге, далее мы отправились водой до Рыбинска и затем по железной дороге в Петербург. Осталось две записных книжки, в которых я записывал все примечательное по дороге. Бабушка как-то сразу задала тон этой поездке. С вокзала Пермской железной дороги в Перми мы сразу направились на пароходную пристань. Я проголодался и предложил бабушке пойти пообедать в клуб, где мы в прошлом году обедали с отцом. Бабушка на меня строго посмотрела и сказала: "Это еще зачем? Пойдем в столовую для переселенцев на пристани". Пришлось подчиниться, и мы прекрасно отобедали в бараке для проезжающих переселенцев. Помню, что были очень вкусные мясные котлеты. Бабушка на меня снисходительно посмотрела и добродушно заметила: "Вот видишь, а то бы напрасно тратили деньги в твоем клубе".
Мы сели на Курбатовский пароход, и я совершил второе в своей жизни путешествие по великим водным артериям России. Путешествие было комфортабельным. Водные просторы, уютная каюта, вкусный рыбный стол и, самое главное, длительные беседы с Анной Семеновной. Она была прекрасный и умный рассказчик и многим делилась со своим тринадцатилетним внуком. Во время одной из этих бесед я записал довольно длинную родословную Маминского рода, в числе предков которого был швед Афанасий, военнопленный, высланный Петром I на Урал. Мы проехали живописную Каму с ее шишкинскими пейзажами около Елабуги, древнюю столицу татарского ханства Казань, Нижний Новгород, ныне Горький. Запомнилась Верхняя Волга с ее древними культурными центрами Ярославлем и Костромой. Старинные приземистые церковки с куполами-луковками, луговые поймы, некрасовские места (стихи его я уже знал). Рыбин – Петербург, прямолинейная, как стрела, Николаевская железная дорога.
После тихой Волги Петербург сразу оглушил меня, но бабушка держалась уверенно, она не в первый раз посещала этот город. Наше пребывание в Петербурге распределялось между Царским, где жили Мамины, и самим Петербургом, где у бабушки были знакомые и где нам было нужно побывать у врачей.
Петербург поразил меня громадами дворцов и зданий и мансардами многоэтажных домов. В одной из таких мансард жила Людмила Степановна Завьялова, чердынская знакомая бабушки, почти в таких же условиях жила семья какой-то Аграфены Николаевны Ивановой, которая дружила с бабушкой на Урале. В этих многоэтажных домах были отвратительные черные лестницы с кошками и мусорными ящиками. Это был уже Петербург Достоевского, противопоставленный городу знати и буржуазии. Значительно позже я прочитал замечательный роман Андрея Белого "Петербург", к восприятию которого я был уже подготовлен этими впечатлениями столицы. Первой задачей было посещение профессоров: В. А. Вельяминова, Раухфуса и Федорова. Туберкулеза не нашли, но и определить толком болезнь не сумели. Не менее важной целью было посещение семьи Дмитрия Наркисовича, жившей в Царском селе. Встречи и беседы с Дмитрием Наркисовичем и Аленушкой описаны мной в сборнике "Мамин-Сибиряк в воспоминаниях современников", 1962 г.
Семья Дмитрия Наркисовича живет в это время довольно тихой жизнью, хотя ее волнуют события русско-японской войны и частые болезни Аленушки. У меня с Аленушкой установились сразу самые лучшие отношения. Мы гуляли с ней и с дядей Митей в Царскосельских парках, много беседовали, играли в какую-то военную игру, в которой фигурировали передвижения русских и японских войск. Дядя Митя рассказывает нам про встречу героев "Варяга", ему очень нравятся слова песни:
Мы пред врагом не сложили
Славный Андреевский флаг:
Нет! Мы взорвали "Корейца",
Нами потоплен "Варяг".
Патриотические настроения, по-видимому, еще держались, хотя общее отношение к авантюрно затеянной войне было отрицательным. Петербург производил на меня сильное впечатление своей архитектурой времен расцвета империи - музеи, соборы, дворцы… Но был и другой Петербург - Петербург подвалов и мансард. Я увидел и его, посещая бабушкиных знакомых. Аленушка тоже не принадлежала к спокойно-буржуазному кругу родственников Ольги Францевны. Вся она была какая-то нервная, издерганная, писала потихоньку стихи и любила ходить в церковь. Я еще только слышал о Достоевском, но мне уже казалось, что есть в ней что-то от больного и измученного Достоевского. В семье она вызывала жалость. Отцу особенно горько было наблюдать ее частые болезни и нервность. Мы с бабушкой несколько раз ездили осматривать Петербург. В своей записной книжке я записал многое из того, что мы видели (конечно, бегло).
Сильнейшее впечатление произвел на меня Эрмитаж. Если в Царском селе нашим с Аленушкой гидом был дядя Митя, то в Петербурге мной руководила бабушка. Мы как-то быстро прошли через залы античной культуры, причем Анна Семеновна неодобрительно отзывалась о мраморе: "Очень холодный материал", я подозреваю, что ей не нравилось обилие женского тела, о чем позже она и сказала, увидев Рубенса. Для ее религиозного сознания был чужд лесной Пан и богини, его сопровождавшие. Возможно, что она знала и стихотворение в прозе Тургенева: "Умер великий Пан". Мы надолго задержалисьв зале Итальянской живописи, где все было так радостно, светло и возвышенно (раннее возрождение). Когда мы проходили мимо Рембрандта, Анна Семеновна остановилась перед картиной "Блудный сын" и сказала: Вот эту картину показывал мне Митя". Значит, они были здесь вместе. Я словно прошел маленький курс по истории европейского искусства и был очень благодарен бабушке за это посещение.
Обратно мы уезжали через Москву на Нижний. Москва в этот раз не произвела на меня особенно сильного впечатления, так же как и Нижний. С радостью мы сели на пароход и, делясь своими впечатлениями, тихо и спокойно доехали до Перми, а там был недалеко и милый Екатеринбург.
Третий выезд во внешний мир состоялся в 1905 г. Это был уже последний год моего отрочества. Мама направила нас с Наташей и бабушкой в Анапу. Ей, бедной, пришлось в эти годы (1903–1905) много тревожиться о здоровье своих детей. Начались политические преследования отца, жил он в Ирбите, лишь изредка наезжая к нам, чаще мы ездили к нему. У моих сестер и у меня обнаружилась склонность к туберкулезным заболеваниям (у Оли и Наташи был костный туберкулез). Так как отец помогал семье очень неаккуратно, то все заботы о лечении больных детей неизбежно падали на маму и бабушку.
В 1905 г. осенью решено было направить нас в Анапу (второе путешествие в Анапу). Для мирной обывательской семьи 1905 г. был уже годом тревожным. Поражения на Дальнем Востоке, вспышка революционного движения, убийство в Москве великого князя Сергея Александровича, преступный расстрел толпы у Зимнего дворца 9 января 1905 г. - все это, естественно, настораживало. Одни ждали революционного поворота событий, другие боялись анархических форм движения. И все же в августе 1905 г. нас отправили в Анапу. Путешествие представлялось мне заманчивым, хотелось еще раз посмотреть на Волгу, побывать на Юге. Ехали мы до Сызрани по железной дороге, чтобы сэкономить время, а потом сели на самолетский пароход "Лев Толстой". Очень уж нам нравились эти переезды по воде.
Сохранились мои письма, в которых я рассказывал, что даже маленькая Наташа любуется видами Волги и провожает глазами каждый пароход. Едем мы соблюдая экономию и записывая каждый грош. Ведь я и бабушка отлично знаем, как нелегко далась маме эта поездка. Кроме гимназического преподавания мама взяла в этот год урок в семье золотопромышленника Шаравьева. Доезжаем до Царицына, где пересадка на железную дорогу на поезд до станции Тунельная или Тихорецкая (уже не помню). Я второй раз в Царицыне, стоит жара, пыль, песок. Останавливают внимание пирамидальные тополя. Мы дожидаемся поезда в садике около вокзала. Изнемогаем от тоски и ничегонеделания. До конечной станции нашего назначения опять поездка в ландо и приезд на квартиру к Ольге Константиновне Демьяновой. Но все комнаты в ее доме уже заняты, поселяемся рядом. Снова Анапа, снова морские купания, разноплеменное население, темные ночи - все непохожее на наш север.
Через Ольгу Константиновну Демьянову бабушка познакомилась с семьей инженера путей сообщения Сюннербергом. Бабушка у них, можно сказать, не бывала, а мне очень нравилась молодая Елена Александровна Сюннерберг. В этой семье всегда бывало много молодежи. Стал посещать Сюннербергов и я, жадно впитывавший всякие впечатления от новых для меня людей. Между прочим, здесь иногда занимались спиритизмом, читали Вл. Соловьева и разговаривали на философские темы. Все это было далеко от общественных интересов эпохи, но привлекало меня некоторой необычностью и даже таинственностью. Елена Александровна, по-видимому, не читала Лассаля, она жила покойной внутренней жизнью, которую иногда приоткрывала мне - зеленому юнцу по сравнению с ней (она была старше меня лет на пять). Однажды в общественном саду Елена Александровна как-то невзначай открылась мне: "Знаете, Боря, я ведь несчастна: у меня есть жених, который умирает сейчас от туберкулеза; он живет в имении матери где-то в Средней России. Я знаю, что он скоро умрет; он, вероятно, пишет мне, но почему-то письма не доходят… А может быть, он уже умер. Вот почему меня интересуют спиритические сеансы. Может быть, я что-нибудь узнаю о нем". И она заплакала. Я первый раз в жизни стал поверенным в делах большой любви, бессильной перед смертью. Меня очень взволновало это признание, и я не сказал о нем даже бабушке. Все кругом интересовались общественными делами, говорили о возможности всеобщей забастовки, бабушка читала "Поединок" Куприна, а вот тут пред мною раскрылось большое человеческое горе, страданья молодой души, еще только начинающей жить. И ведь, вероятно, никто не знает об этом.
Вскоре по возвращении в Екатеринбург я получил от Елены Александровны небольшое письмо в изящном розовом конверте: - "Дорогой Боря, жених мой умер. Я получила от его матери шесть писем мне, в свое время неотправленных". На бумаге были следы слез. Вот как иногда раскрываются – и притом совершенно случайно – человеческие драмы.
Общественное возбуждение все возрастало. Мы с бабушкой беспокоились, как доедем обратно, подсчитывали свои гроши, оживленно переписывались с мамой, как удобнее и скорей доехать.
Этими тремя путешествиями (1903, 1904 и 1905) какбы исчерпался и мой отроческий опыт знакомства с внешним миром, с Россией, с новыми людьми. Я вернусь сейчас к моей Екатеринбургской жизни. В основном я продолжал усердно учиться, много читал, жил своей замкнутой духовной жизнью, не очень-то раскрываясь своим школьным друзьям. Мне очень нравился наш маленький дом, купленный Дмитрием Наркисовичем на гонорар от "Приваловских миллионов". Вся семья работала, и ровный ритм этой работы как-то успокаивающе действовал на душу.
Революция 1905 г. провела между двумя четырехлетними периодами жизни (1901–1905 – млажшие классы гимназии, 1906–1910 – старшие классы) довольно резкую черту, не изменив духовной сущности моих устремлений и переживаний. Первое четырехлетие связано для меня с яркой и углубленной религиозной жизнью, второе четырехлетие повело меня в сторону философского самоопределения в вопросах религии, науки и искусства. Я не отошел от религии, но реже стал бывать в церкви, больше стал размышлять над общефилософскими вопросами, думать о связи религии и общественной жизни.
В первый период часто посещал гимназическую церковь, особенно мне нравились вечерние службы. Помню, как я иногда уставал от молитвы и выходил в соседнюю с алтарем ризницу, становился у окна и в задумчивости смотрел на улицу.
Главный проспект города не был в это время суток особенно многолюдным; изредка проезжали купеческие выезды. Прекрасные лошади быстро мчались вперед, и опять все затихало. Напротив была церковь Уральского горного училища. Здесь служил старый священник о. Алексей Кротков, а потом его сын о. Петр. Мне было приятно думать, что вот и там совершается та же литургия, что и здесь, в нашей церкви. Из алтаря проникал чуть-чуть сладковатый запах ладана и доносились торжественные приглушенные звуки хора. Такие зимние вечера надолго создавали сильное лирическое настроение. Впоследствии все это стало повторяться значительно реже – отчего, я сейчас положительно не могу сказать. Про о. Василия старшеклассники говорили иногда нехорошие вещи, но я ничего не замечал и всегда относился к нему с уважением.
В эти же годы я познакомился с близким родственником Маминской семьи, игуменом Далматского монастыря архимандритом Агафоном. Монастырь мне очень понравился, старый монах меня полюбил и очень благосклонно ко мне относился, но я не полюбил его так как, о. Василия: может от того, что у него не было той мистической нотки, которая несомненно звучала в службах и молитвах о. Василия, может, оттого, что в семье относились к нему несколько критически, говорили про его резкость и грубость.
Других представителей Екатеринбургского духовенства я не знал. А после 1905 года, когда я узнал о провокаторской деятельности Гапона и о выступлениях екатеринбургского архиерея, кажется, Владимира, по адресу волчат-учащихся, участников октябрьской демонстрации 1905 г., закончившейся избиением их черносотенцами на площади против Кафедрального собора, у меня что-то точно оборвалось. Я понимал, конечно, что все это временные падения, уклоны, но мне было очень тяжело. А когда Синод отлучил от церкви Толстого, один из алтарников сказал мне: "Вот прочитай "В чем моя вера" Толстого, так и узнаешь - кто прав, Синод или Толстой!" Позже я разобрался во всех сектантских уклонах Толстого, но мне хорошо запомнилось, что у мамы в ее письменном столе хранилась эта самая книжка в литографированном издании толстовцев. Мне тяжело вспоминать про все это, и могу только сказать, что в 1909 г. дядюшка мой Владимир Наркисович подарил мне сборник "Вехи", который объяснил очень многое в радикальных и сектантских колебаниях русской интеллигенции. Веру же во мне поддерживали в эти годы две женщины - моя крестная мать Клеопатра Николаевна Виноградова (о ней скажу позже) и бабушка.
Владимир Наркисович умер в мае 1909 г., а Анна Семеновна – в 1910 г. Смерть ее была удивительна. Она долго беседовала со мной перед смертью.
Весной я окончил гимназию и осенью уехал в Петербург. Мне казалось, что я оставил родительский дом и унес из него благословение любящей руки Анны Семеновны. Меня могут спросить - почему же так резко отличались два четырехлетия моей гимназической жизни. Скажу прямо: их разделила революция 1905 г. Сначала я наткнулся только на местные проявления революции. Один мой товарищ, который сообщил мне о своей принадлежности к революционной партии (ему было лет 13-14), познакомил меня с пропагандистами революции. Я даже вступил в кружок, где занимались изучением революционных доктрин. Видел – правда, только издали – некоторых талантливых представителей движения. Раза два или три оказал своему приятелю дружеские услуги, в которых рисковал самым серьезным образом. Мне не хочется говорить обо всем этом более подробно и называть некоторые имена.