Михаил Созинов
ГОРБАТЫЙ МОСТ
На железных опорах повиснув,
кинув тени плетеный фасон,
работящим большим коромыслом
поднимает полгорода он.
До костей сквозняками продутый,
паровозным дыханьем облит,
кто б ни шел по нему, почему-то
на пролетах его постоит.
Постоит, словно что-то припомнит,
словно что-то дохнет через верх.
Не его ли окликнула домна?
Не зовет ли мартеновский цех?
За мгновение – хочешь- не хочешь –
раскрывается подлинный смысл:
если встал, то, конечно, рабочий,
сталевар, горновой, металлист.
Здесь не встанет никто понарошку
на виду у бессонных горнил.
И проносятся мелким горошком,
что боятся коснуться перил.
Работяга с гремящим настилом,
с заводским запашком у лица,
точно он – проходная Тагила,
где берут на проверку сердца.
РЕКА
За цепью гор, синеющих к закату,
за звоном леса, вставшего стеной,
Тагил шумел на звонких перекатах,
не в силах побежать за Чусовой.
Легко жилось, когда б любая прихоть
небесной манной падала в карман.
- Уйду в Сибирь! – он вскинул волны лихо:
- Найду свой путь. Найду свой океан!
Столетия работали усердно,
добро и зло, не возвращая вспять.
На буреломах вырастали кедры
и, век отживши, падали опять.
Тагил кипел и рвался, словно чуял,
что станет с ним потом, через века,
что поведет к жестокому Кучуму
гремящую дружину Ермака.
И в те же дни в Москве, в посольском зале,
со слов Кольца – не вырежешь ножом –
в пергаментные книги записали
Тагилку-речку вместе с Иртышом.
А годы вновь затягивали тропы,
и мох забвенья летописи крыл.
Но скоро изумленная Европа
заговорила вдруг: - Тагил… Тагил!..
А что Тагил?
Ему ль о слове спорить
с какой-нибудь воспетою рекой?
Он имя отдал городу, который
теперь прекрасно знает шар земной.
Никола Маркин
ЗЕМЛЯК
Барскому безделью не подвластен,
не любитель праздных и гуляк,
жил на свете бородатый мастер –
наш неизбалованный земляк.
Большелобый, кряжистый да статный,
у господ смекалки не заняв,
он поставил стан листопрокатный
у реки задолго до меня.
И вода плотинная с разбегу
грузные ворочала валки.
И железо в баржи и телеги
на плечах носили мужики.
Крыли им дворцовые строенья,
печи обшивали для тепла,
и звенели ведра по селеньям,
как в престольный день колокола.
Стан стучал - выбрасывая копоть
труб на прибережные кусты.
И платила нехотя Европа
золотом поштучно за листы.
Стан гремел….
А мастер, отработав, в тень прилег
да и не встал с земли…
В трудовую летопись почета
мы его посмертно занесли.
И взялись на деле – не за дельце! –
добрые используя права,
заработать звание умельцев,
закатав по локти рукава.
РОССИЯ
Блудила в горах непогода,
вороны кричали вдали…
А мы поднимали заводы –
уральские наши кремли.
И, смелые планы осилив,
смотрели, восторг не тая:
сияла огнями Россия –
праматерь и матерь моя.
Но враг, уподобясь Батыю,
сгубить все хотел на корню,
и мы в эти дни роковые
ковали святую броню.
И, черные орды осилив,
утерли слезу, не тая.
Запомнила это Россия –
праматерь и матерь моя.
Поля тяжелеют от хлеба
на вольных просторах земли,
и зори ночные в полнеба
вздымают заводы-кремли.
Идем мы по утренней сини,
счастливой судьбы не тая:
сияет огнями Россия –
праматерь и матерь моя.
Владимир Хаин
ТОВАРИЩ ГОРОД
Когда в ночи утихнет гомон улиц
и каждый двор замкнется тишиной,
могу расслабиться, ходить сутулясь,
могу побыть наедине с собой:
тот старый дом –
я клал почти мальчишкой,
вот в это ряд я деревце садил,
я старился, но становился выше
и молодел товарищ мой – Тагил.
Уходят в парк последние трамваи,
кивнув на стрелке – я махну в ответ,
спят города, а мой – не засыпает,
и на него и угомону нет:
горит, горит в ночи холодной зарево,
полнеба росплеск плавок озарил –
Тагил – Москвы рабочая окраина,
мой добрый друг, товарищ мой Тагил.
* * *
На простуженных ветках
синий иней озяб.
От условной отметки
отмеряет прораб
высоту и пространство,
новый день и размер.
расстояния странствий!
безысходность потерь!
От условной отметки
начинается счет
этажам и поэтам!
…И чему-то еще…
Александр Лир
СЫНОВЬЯМ
Вы меня о том спросите,
как, судьбу свою кляня,
вышел я в грозе событий
уцелевшим из огня.
Жизнь, конечно, это благо,
если нет в ней столько зла .
Но в бараках Тагиллага
жизнь мне тягостной была.
Тут не может быть двух мнений:
я бы вновь не перенес
тех жестоких унижений
и невыплаканных слез.
Сердце страшными рубцами
изувечено давно
Но навеки с подлецами
я не буду заодно.
Евгений Замятин
ЧЕРЕПАНОВЫ
У чугунки негде яблоку упасть.
У чугунки собирается толпа.
Удивляется толпа, горланит:
"Вот,
Черепановы решили
посмешить честной народ!
Мужики с талантом редким,
но сегодня - быть беде!
Не поедут вагонетки
без людей, без лошадей".
Но тяжелый молоток застучал.
Это клепку Ефим проверял.
Это он, волнуясь, словно у венца,
пот стирает с весноватого лица.
А Мирон, глуша поленом злую речь,
топку черную торопится разжечь.
У чугунки негде яблоку упасть.
У чугунки собирается толпа.
И шумит народ, то весел, то угрюм.
Но все шумы заглушает главный шум.
Это пар в котле взбесился, крепко сжат,
на колеса навалился, задрожал –
и колеса завертелись! Все сильней!
Побежали вагонетки без людей, без лошадей.
И на горку, и под горку – так и мчат!
Черепанов распрямился, весноват.
Со щеки смахнул слезинку, чудак:
"Я, ребята, говорить – не мастак.
Но прими, народ, вся жизнь наша - вот –
это черный бокастый пароход…
Чтобы легче жилось тебе… Мда…
Будет время, побегут поезда.
Будет время, когда пар и вода
станут людям послушны всегда,
и добьются люди славных вершин
при посредстве железных машин.
Будет время", - и смеется чудак:
"Я, ребята, говорить – не мастак!.."
Анатолий Пшеничный
ПОКЛОНЮСЬ ТЕБЕ
Поклонюсь тебе, город,
поклоном доверчивой ивы.
Улыбнусь тебе, город,
улыбкою ясного дня.
И опять засмотрюсь
на дымов золотистые гривы,
что над шеями труб
расстилаются, в небо маня.
Пусть о смене жилья
кто-то спорит с мечтательным видом,
Пусть газеты пестрят
предложеньями южных менял.
Только думаю так:
коль земля здесь богата
магнитом,
не сорвать с нее тех,
в чью породу заложен
металл.
На ночные огни
забредают к нам лоси
и рыси
Нам земля отдает
не скупясь и грибы и руду.
И звенят паруса
у берез Корабельного мыса,
и завод-старина
отражается в тихом пруду.
Я в Крыму обгорал,
глох от шума бескрайней,
столицы,
через Волгу летал,
вольной Каме из окон махал.
Но опять раскрывал,
как любимейшей книги
страницы,
дорогие края,
с ограненным названьем –
Урал.
ТАНК У ПРОХОДНОЙ
Вы стали историей,
годы-невзгоды.
При вас надевали шинели
заводы.
При вас у вагонных, у тракторных –
штатских-
расправились плечи в строю
по-солдатски.
То дальнее время –
как свежая рана.
Как рана, которой зажить еще рано.
Оно – в обелисках,
на траурных лентах
и в танках,
оставленных на постаментах…
Я вновь на Вагонке.
Бурлит проходная –
идет,
улыбается "очередная"…
А рядом
на камне,
вдруг замерший с хода –
"вагон"
образца
сорок третьего года.
Лидия Иванская
ТАГИЛЬСКИЙ ЛЕШЕГОН
Изобретателю велосипеда Ефиму Артамонову.
Как за синими горами,
за высокими хлебами,
где стоят оградой елки,
жил Ефимушка в поселке.
Не пешком и не в вагоне,
на железном "лешегоне"
он пустился в дальний путь –
на престольный град взглянуть.
Старцы дремлют в тихих кельях,
ребятишки в колыбелях.
Ливень хлещет вкривь и вкось,
землю вымочил насквозь,
а Ефим без вспоможенья
путь торит через селенья.
Не берут Ефима страх,
ни медведушко в горах,
ни грошей в котомке малость,
ни лихих людишек шалость…
… По проселочной дороге
"лешегон" тот круторогий,
подставляя ветру грудь,
три столетья держит путь.
Владимир Чугунов
МЫ – МЕТАЛЛУРГИ
Мы твердо знаем в жизни свое место.
В работу каждый день идем, как в бой.
Куем металл и мнем его, как тесто,
и льем искрящей звонкою струей.
Не жалуясь, сгораем у мартенов
Упорство ценим, сметливость и толк.
Несем в цеха, несем из смены в смену
любовь свою, привязанности, долг.
И нам послушны доменные печи…
А после смены, к нам войдет в дома,
положит на натруженные плечи
свои ладони РОДИНА сама.
Николай Жеребцов
* * *
Январский призрак. Звон в Тагиле.
На фонарях висит пурга.
Пути в прошедшее застыли.
Лед прорастает берега.
До дыр залистаны заветы.
Их чтеньем свету не помочь.
От горсовета до рассвета
Простерлась нежилая ночь.
Снежинки – что им? В глаз ли,
в бровь ли –
Летят в незримый тарарам.
Где храм? Здесь техникум торговли,
Звонят. Проторговали храм.
Ирина Каренина
* * *
Мой град обреченный, горьки наши темные беды,
И гордость, как бешеный пес, обрывает парфорс.
Как страшно нам было, и как далеко до Победы –
Но голод и холод сносить мы учились без слез.
И танки врывались в великую, дикую бойню,
И заживо парни горели в тяжелой броне…
Мой град обреченный, мой самый жестокий, конвойный,
Не даст мне покоя и в очень счастливой стране.
Возможно, мы в наших лесах и горах одичали,
И слишком остры наши зубы, и резок наш смех.
Но я, вспоминая свой Город Великой Печали,
Об улицах всех его плачу и жителях всех.
Мой град обреченный, мой каменный, мой твердолобый!
Найдется ли рай, где ты будешь навеки спасен?
Мне душу сжигает клеймо твое, старый твой соболь,
А значит, я выживу, выдержу, вынесу все.
* * *
Выйдем ночью: мало звезд.
Через речку, через мост –
Красный Камень, Выя… Что
За холодное пальто!
Если б на метро сейчас! –
Только нет его у нас,
В страшном городе Н.Т.,
В красоте и пустоте.
Поцелуи – мимо губ.
Горький дым от длинных труб.
Елена Ионова
* * *
Я подарю тебе свой город,
Где проще жить в мечтах и пьянстве,
Где смех, все чаще без причины,
Напоминает лай собак.
Я подарю тебе свой город,
Где пахнет гарью ветер странствий,
Где от рожденья до кончины
Все будет так, и только так.
Тамара Казакова
В ПАРКЕ БОНДИНА
1.
Я долго в парке простояла
вчера под небом голубым:
знамения судьбы искала,
но плыл один осенний дым.
Весь мир притих и затаился,
ветвей чернели кружева,
дым тихим призраком струился,
слегка кружилась голова.
Быть может, дан был знак мне тайный,
но не сумею разгадать,
когда по прихоти случайной
меня коснулась благодать.
2.
Тяжелые воды осеннего пруда
качают увечный собор на волне –
и замерло все в ожидании чуда,
что медлит и медлит свершиться, покуда
гора оплывает в закатном огне.
Бедой и враждой опаленные стены
собора, плотина и черный завод,
и я – мы сошлись на краю Ойкумены,
где души-сигналы и души- антенны
дробятся и множатся в зеркале вод.
Касаясь друг друга средь плеска и света,
не все принимаем, что можно извлечь:
последний поклон уходящего лета
в нас, может быть, вовсе не ищет ответа
- непереводима осенняя речь.
Василий Овсепьян
ЗАЛОЖНИКИ
Гиганты пятилеток воспевая,
чиновники в полемике остры.
А Ладога – от грязи, чуть живая.
А в Волге – умираю осетры.
Уже мутнеет зеркало Байкала.
Мелеют Таватуй и Увильды.
Дымит Тагил – "жемчужина Урала" -
и ржавый дым, как знак большой беды.
Заложники тяжелой индустрии,
чего-то ждем и верим в чудеса.
Как волосы, до времени густые,
редеют корабельные леса.
Что сказки? –
в них все гладко и пригоже.
Что слоганы? –
осколки звонких строф,
когда Земля шагреневою кожей
сжимается под гнетом катастроф.
***
Я долго в парке простояла.
Тамара Казакова.
В прибрежном парке Нижнего Тагила
люблю бродить при свете фонарей
и вспоминать о времени, что было,
поскольку Краеведческий музей
его хранит в магнитах, в малахитах,
в неповторимых солнечных часах,
в окладах и в портретах знаменитых,
и в кованных надежных сундуках.
Проходит все.
И говорить не надо
про новый век, что встал на стапеля,
коль жизнь дана, как высшая награда,
то значит с нами Небо и Земля.
Вы в Петербург уехали без грусти.
Там Летний сад и прочие сады.
Но разве вас когда-нибудь отпустит
железный край с навалами руды,
с собором воскрешенным и воскресшим,
со снегом, что похож на молоко,
с друзьями и часовенькой-скворечней,
которая взлетела высоко?!
* * *
В. Колобову
Холодные мутные дни.
Промозглые серые дали.
И листьев поблекших медали.
И черные мокрые пни.
И птичьи большие стада,
презревшие страх расстояний.
- Куда, вы, родные, куда? –
Дождемся ли новых свиданий?!
И грусть от недавних разлук.
И жизнь, как излука, кривая.
И рядом – река Чусовая,
откуда не тянет на Юг.
* * *
Этот город в золоте огней,
в алом свете домен и отвалов,
средь лесов и горных перевалов
светится, как будто порт Сидней.
Что зовет меня опять туда?
Что так завораживает душу?
То ли прошумевшие года,
то ли клятвы, коих не нарушу.
Сан-Донато, Смычка и Тагил –
по вагону бродит запах дыма.
Видимо, любовь необъяснима,
если ты когда-нибудь любил…
Подборку подготовил Василий Овсепьян.
Оригинал статьи в журнале "Веси"